— Что это вы… Недостоин я такого величания…

Марко Черпак ошибся. Сказал не то, что должен был сказать. Редко кто называл его по отчеству, и он просто растерялся.

— Да неужто? — сразу ухватился за эти его слова Андрей Иванович, словно за конец ниточки. — Это почему же недостоин?

Черпак почувствовал, что допустил оплошку, в невыгодном свете предстал перед учителем, но, стараясь выкрутиться, опять сказал не то, что следовало:

— Мы, знаете, люди темные…

— Пора бы и просветиться. Не в джунглях живем, меж людьми крутимся. Газеты читаем, телевизионный шест торчит над крышей…

Все это прозвучало как откровенная насмешка, и Марко Черпак сразу опомнился, растерянность с него будто рукой сняло.

— Ежели кого с малолетства неправильно учили, то ему и взрослому ни радио, ни телевизор не помогут…

Андрей Иванович сразу понял, в чей адрес это было сказано. Пристально посмотрел на Марка, стараясь поймать его взгляд.

— Думаешь, жеребята родятся без лысины? Напрасно так считаешь. Лысина у коня — это одно, а что в черепной коробке у человека остается — это уже дело другого рода. Человек потому и называется человеком, что всю жизнь обогащается духовно, совершенствуется, достигает вершин…

— Вы, Андрей Иванович, такую науку тут развели, что моей темной голове и не постигнуть…

— Жаль, что не постигнуть. А надо бы!

Глянуть со стороны — идут по-над Гастюшей двое лучших друзей, обожаемый учитель и любимый ученик. Один несет на плече косу, спешит на работу, а другой прогуливается, дышит утренним воздухом, провожает на луг товарища. Невозможно было со стороны заметить, что шли двое людей, которые ни единой клеточкой своего «я» не принимали друг друга.

Над лугами кружили аисты. Это молодняк вставал на крыло, учился летать. Летали радуясь, быстро уставали и после короткой передышки снова взмывали в небо. В небесной голубизне размеренно и привычно гудел самолет. Здесь проходила трасса из Киева на Москву, и воздушные лайнеры беспрерывно шли на такой высоте, что на них и внимания не обращали.

Некоторое время учитель и его бывший ученик молчали, каждый думал о своем. Андрей Иванович на какое-то мгновение даже забыл, что рядом с ним идет Марко Черпак. Ему вспомнились давние, забытые времена, когда он, еще молодой учитель, горячо агитировал боровчан за новую жизнь, доказывал, что придет время, когда в небе и на земле, на воде и под водой будут трудиться машины, когда жизнь станет разумной и прекрасной. Маленькие его питомцы в это верили, взрослые недоверчиво улыбались. А он знал свое, убеждал — доживем до поры, когда всего будет вдоволь: и хлеба, и к хлебу, и одежды, и тканей, а главное — не будет недостатка в знаниях, в светлых головах.

Андрей Иванович верил всегда, что все зависит от самих людей. Он был убежден: человек, если захочет, может творить чудеса, а может и сам себе причинить вред. И сейчас, в конце жизненного пути, он верил, что добрые дела только начинаются, что скоро люди на земле заживут, словно в сказке, и сказка та будет не фантазией, а живой действительностью, и сотворение этой действительности зависит от самих людей.

Марко тоже думал, но мысль его не была такой крылатой, как у учителя. Была она куцая и трусливая, словно заяц. Прикидывал про себя: знает Андрей Иванович, что именно он, Марко Черпак, съел мясо лосенка или нет? Известно ли старому учителю, что и сам он отведал этого мяса, или неизвестно? Будто бес подзуживал сказать Громовому, что и он ел лосятину, ел и не умер; доказать, что на свете существуют два разных понятия: слово и дело; одно — на словах заботиться о природных богатствах и ресурсах, а совсем другое — прикладываться к этим ресурсам, отрывать для себя некоторую их долю.

— Да, говорят, будто урон в вашем хозяйстве получился, Андрей Иванович? — хитро блеснул он глазами в сторону учителя.

— А? Что? — очнулся Андрей Иванович от своих дум. — Урон, говоришь?

— Да лосенок будто пропал…

Андрей Иванович тут же интуитивно сообразил, к чему этот вопрос, и упорно посмотрел на Марка:

— Не рисуйся, Марко, нечем тут рисоваться. Браконьерство остается браконьерством, независимо от того, поймали виновного или ему посчастливилось выкрутиться.

— Не понимаю, к чему клоните, Андрей Иванович…

— Что же тут понимать? Разве это секрет, что лосенком поживился Марко Черпак? Это ми для кого не тайна…

— Вы уверены? — как-то испуганно спросил Марко, бросив злобный взгляд на учителя.

Громовой-Булатов был спокоен и сдержан, как всегда, разве стал чуть бледнее обычного. Марко видел — Андрей Иванович все знает, он докопался до правды, он учитель, от него не спрячешься. И его взяла злость — пусть он был учителем в те давнишние времена, пусть тогда нельзя было спрятаться от Андрея Ивановича, но какое право он имеет сейчас?..

— На словах мы все праведники, все законники! А на деле — каждому подай мясца. Вы, Андрей Иванович, тоже лосятинкой лакомились, ей-ей, лакомились. Не отпирайтесь, ей-богу правда!

Черпак захлебнулся беззвучным смехом. Он был доволен собой, был убежден, что Громовой-Булатов не сообщит никому о его браконьерстве, поэтому не придется отвечать перед законом за этого никчемного лосенка. Да, наконец, если б и пришлось отвечать, он согласен штраф уплатить, даже денег не пожалеет на то, чтобы хоть раз в жизни увидеть этого праведника и правдолюбца вот таким растерянным и уничтоженным!..

— Вот видите, Андрей Иванович, как оно получается! Совсем не так на деле, как на словах. На словах все мы святые да божьи, а коснись дела — каждому свежатинки охота…

Учитель будто не слышал этого наглого хихиканья. Только на лице его еще глубже прорезались суровые морщины. Не взглянув на Черпака, он глухо спросил:

— Мария об этом знала?

Черпак перестал смеяться. Подсознательно понял, что в этом поединке он проиграл, что выглядит сейчас жалким и ничтожным человеком. Испуганно зыркнул на строго сведенные брови учителя, внутренне вздрогнул. Много бы он сейчас дал за то, чтобы слова, сказанные им по глупости минуту назад, не были произнесены.

— Ничего она не знает… Она…

Черпаку не хватало слов. В один миг дошло до сознания, насколько он ничтожен в сравнении с женой, а в особенности рядом с Андреем Ивановичем, к которому его всю жизнь тянуло словно магнитом и из-под могучей власти которого он так хотел высвободиться.

— Оно известно, хоть и лосенок… — начал было он виновато, надеясь, что все как-нибудь уладится. — Зверь, одним словом, не мы, так другой кто… Не бывает же такого, чтобы дичина своей смертью умирала…

Понурив голову, оскорбленный до глубины души, безразличный ко всему, шел Андрей Иванович. Обида сдавила горло, сжимала грудь. Нет, не на Марко, не на какого-то определенного человека гневался он. Он и сам не мог понять, что его угнетает, колет в сердце. Никого не хотелось ни видеть, ни слышать. Перед глазами стоял лосенок, доверчивое существо, случайно спасенное человеком, та самая Земфира, поверившая в людскую доброту, доверившая свою жизнь людям и так жестоко обманутая ими. На миг представил себе тот момент, когда Земфира доверчиво подошла к Марко, к его рукам, учуяв, что они пахнут хлебом. Не угощение она получила — над ее головой блеснула молния…

Андрей Иванович даже зажмурился, представив это, почувствовал, как что-то тяжелое подкатило к горлу, сдавило грудь. Но он шел, сосредоточенно глядя перед собой на тропу.

Марко виновато плелся позади. Коса сделалась тяжелой, какой-то горячей. Теперь он понял: не столько из-за своего поступка, сколько из-за того, что так цинично повел о нем разговор, он навсегда утратил уважение своего учителя, которому всю жизнь хотел подрезать крылья, но в то же время никак не мог выйти из-под его влияния, хотел во что бы то ни стало принизить его, скомпрометировать и вместе с тем не мог избавиться от невольного чувства уважения к нему и даже любви, жившей тайно на самом дне его существа. Марко не боялся, что учитель сообщит о его преступлении, знал — этого не случится. Ему было бы легче, если б это произошло; больше того, это бы стало спасением для Черпака, моральной основой для самооправдания. Учитель на него не пожалуется. Он просто вычеркнет, он уже вычеркнул его из своей жизни, не считает больше Марко Черпака за человека.