Харитон старается изо всех сил, отрывисто вскидывает весла, погружает их в воду и дергает на себя. Баркас тоже дергается, набирает скорость, а Харитону хочется, чтобы он летел, словно самолет, чтобы всем на берегу было видно — богатырской силы человек сидит на веслах…

— Не гнал бы уж так, — краснея, обращается к нему Соловьятко, — а то не накатаемся.

Харитон тоже любит кататься на лодке. Это увлечение ребят, что живут по берегам больших рек. С малых лет они чувствуют себя моряками и особенно радуются, когда начинается весеннее половодье.

Харитон сбавляет ход, оглядывается. Действительно, не стоит спешить, когда такая красота вокруг. В одном месте вода крутит и бурлит, а в другом уже земля показывается, щавель листья лопатками кверху тянет, в щи зеленые просится. Вон там, под кустами вербы, пара уток диких на волнах покачивается, пристально следит за баркасом; не дожидаясь приближения неизвестных, утки срываются на крыло, несутся над водой, все дальше и дальше, туда, к Бузинному, на самую ширь Десны.

Так, вспугивая чаек и диких уток, они приближаются к Засыпи — песчаной косе, что отделяет Десну от лугов, туда, где сплетается ежевичник, цепляясь за куст лозы, где стремительно вверх вытянулись осины, побегами которых так любит лакомиться лосенок. Сейчас это были не побеги, а зеленые ветки — ведь весенняя вода щедро напоила песчаную почву, и осина пошла в рост, выбрасывала нежно-розоватые листья, набиралась красоты и силы.

Ребята, пристав к берегу и набегавшись по песчаному пляжу, углубляются в заросли и молча, старательно режут складными ножами побеги, вяжут их в оберемки, чтобы удобней и легче было носить в баркас. Наконец, определив, что корму лосенку хватит не на один день, сопя и пыхтя, переносят и укладывают на дно баркаса, отчего он оседает чуть не вполовину.

— Теперь греби осторожно, — наставляет Соловьятко Харитона, — а то и перевернуться недолго.

Харитон на это ничего не отвечает, только хмыкает: учи, мол, ученого, будто Колумбас не знает, что к чему.

Возвращаются не спеша, баркас по воде чуть движется, время от времени поблескивают на солнце весла.

Теперь, когда они возвращались в Боровое, вперед смотрел Соловьятко, а взгляд Харитона направлен на Десну, на тот лес, к которому подступало Бузинное. Перед глазами стояла родная хата, дуб-богатырь, на котором гнездились аисты. Их он забрал бы к себе, хотя возле дома Андрея Ивановича на старом вязе тоже жили черногузы. Они как раз высиживали аистят и, так же как и бузиновские, по утрам будили Харитона своим клекотом. Ему иногда казалось, что это те самые аисты, что жили в Бузинном.

Харитон не оглядывался, он не знал, далеко ли плыть или уже скоро покажется бузиновский берег. Но вдруг рулевой встревожился, заинтересовался чем-то.

— Глянь, глянь! — указал глазами Степок.

Харитон быстро оглянулся. Ничего особенного не увидел — в какой-нибудь сотне метров берег, а возле него стайка домашних уток полощется.

— Селезень! — таинственно прошептал Степок.

— Где, который?

— Вон, среди домашних. Дикий пристроился.

Теперь Харитон заметил, что чуть поодаль стайки настороженно замер дикий селезень. Он был красив и смел, этот самец, — всего в каких-то пятидесяти метрах от него проплывал баркас, а он вел себя словно домашний.

Соловьятко отвернул баркас, направил его подальше от стаи, прямо к берегу. И чуть только пристали, Соловьятко сразу выпрыгнул из баркаса, на ходу бросив:

— Сиди, не вертись!

Огородами направился к кузне.

Харитон сидел в баркасе, караулил дикого селезня. Тот, быстро освоившись, закружил вокруг уток. Домашний селезень угрожал ему клювом, воинственно вытягивал шею, бросался в атаку, но дикий ловко увертывался и подступался уже с другой стороны. Харитон рассматривал дикую птицу, любовался ею и вскоре забыл про Степка. Он даже вздрогнул, когда услышал позади осторожные шаги. Так и есть — дядька Марко. Невысокий, плотный, в широком кожаном фартуке, который позабыл скинуть, он крался, будто охотничий пес, высоко подымая ступни ног, боясь наступить на ломкую ветку или еще чем-нибудь спугнуть дикого селезня. В большущих черных руках держал ружье, уже наготове, со взведенными курками.

Лицо у него широкое, измазанное кузнечной копотью, а взгляд маленьких круглых веселых глаз сейчас был направлен в одну точку. Толстые губы вытянулись, рыжеватые, припорошенные угольной пылью волосы развевались на ветру. Во всей его стати, в каждом движении, в напряженности и внимании виден был заядлый охотник.

Большую оплошность допустил селезень. Застыв на месте, стеклянными глазами смотрел он на человека, медленно переставлявшего ноги, будто бы и не собиравшегося беспокоить птиц. Взлетать или не взлетать? В это время в его сторону повернулась странная палица, из нее пахнуло ненавистно знакомым пороховым дымом. Селезень в отчаянии взмахнул крыльями, но в это время хлопнул выстрел, похожий на удар кнута по воде. Крылья птицы судорожно затрепыхали и сразу как бы сломались; она, обессиленная, упала во взбудораженную, словно дождем, горячей дробью воду, неестественно распростершись, а из-под серо-зелено-коричневого убора выглянули распушенные белые перышки.

Марко победно хохотнул, затем тревожно, а может, виновато оглянулся на село. На почти безбровом, перемазанном угольной пылью лице мелькнула улыбка. Он подошел к воде, наклонился, плеснул себе в лицо пригоршню, махнул рукой Соловьятку:

— Достань селезня, отнеси матери.

Соловьятко бегом поспешил к баркасу, а Харитон сидел притихший, словно боялся, что сейчас и в него выстрелят.

Дядька Марко, видно, только теперь заметил парнишку и даже присвистнул:

— Ты-и, Харитон, в баркасе?

И, уже отойдя на некоторое расстояние, словно о чем-то вспомнив, расцветая в непостижимой улыбке, крикнул:

— Деду скажи… Пусть на утятину вечером приходит.

Блеснув сталью крепких зубов, зашагал дальше. А Соловьятко отчалил от берега — нужно было подобрать убитую птицу, что безжизненно покачивалась на волнах…

Андрей Иванович уже плохо слышал. Если говорят рядом, еще ничего, а ежели далеко, то и крика мог не услыхать. Не услыхал он и выстрела Марка, хотя и был неподалеку, в огороде возле пчел.

Андрей Иванович держал только три улья. И хлопотал возле них не для себя, сам он меда не любил, а вот деткам медок полезен — говорил, надо, чтоб им было вдосталь.

Каждый вечер учитель, избегая резких и лишних движений, не спеша, с дымарем, что попыхивал душистым дымком, ходил возле ульев. Пчелы знали этот дымок и, почуяв его, сразу бросались в улей оберегать свое богатство: мед, ведь без меду пчелиная семья — не семья. Подолгу учитель наблюдал за поведением рабочих пчелок, стражи, молодняка, примечая, чем и как живет семья, в чем ее сила и слабость, выяснял, какая помощь кому требуется.

Обо всем на свете забывал Андрей Иванович возле пчел. Будто сам превращался в рабочую пчелу, которая знает одно — заботу о родном улье. Трудился Андрей Иванович и думал. И все более прекрасной представала перед ним жизнь, вырисовывалась во всей красе, величии и неповторимости, во взаимосвязи явлений, в непрерывном движении. Улавливал краем уха птичье пение в самой гуще калины и раздумывал: совьет в этот год птичка снова себе здесь гнездо или побоится? Прошлым летом поселилась, вывела птенцов, а кот-разбойник гнездо разорил.

Он разглядывал соты, любовался работой пчел и размышлял о Харитоне. Зря отпустил. Думал, полчасика-часок побегает и вернется, а тот пропал надолго. Что ни говори, а все они, ребята, одинаковы. Был бы сейчас здесь рядом, показал бы ему пчелиную семью, рассказал бы о ее жизни. Смотришь, и наполнилось бы ребячье сердце любовью к этим неутомимым насекомым, может, интерес бы появился, ну, а потом — чего не бывает — стал бы внук пчеловодом.

Андрей Иванович принадлежал к тем педагогам, которые не только учат своему предмету, но и думают о будущем учеников, приучают их с первых шагов к труду и помогают еще в юные годы определить призвание.