Не показывался во дворе и старый учитель. Андрей Иванович, хотя и любил солнце, сейчас не выносил жары, особенно в те дни, когда парило, когда стояла густая духота. Сердце учителя тогда гулко стучало, его охватывала тревога, он вынужден был принимать лекарства и искать прохладного убежища, укладываться в постель или устраиваться в кресло, отвлекая внимание от тревожных симптомов книгами и журналами.

В этот день читать не хотелось. Он вспоминал внучку, походы и прогулки, которые удалось совершить вместе. Чувствовал, что думы о Ляне, беседы с ней, оставшиеся в памяти, — самые лучшие лекарства в такую пору. Мысли о внучке придавали силы, успокаивали. Ляна уехала, а ему представлялось, будто она здесь, рядом, будто смотрит на него, согревает теплом своих глаз. Уж очень он любил ее! Ему так хотелось, чтобы и она, и Харитон, и Соловьятко, и все-все дети, сколько их есть на свете, были счастливы и никогда не знали того, что познал он, что познали все те, кто пережил ужасы войны. С тех пор прошли десятки лет. Родилось и выросло новое поколение, которое даже не представляет, что такое война, какие она несет страдания людям. Он был готов еще раз пройти через прежние муки, лишь бы их никогда не испытала Ляна и другие дети. Мечтал о том, что и Ляна, и Харитон вырастут в мире и счастье, верил в это. Становилось легче на сердце, когда думал, что скоро и Ляночка, и Харитон станут взрослыми, уважаемыми и почитаемыми людьми встретят двадцать первый век.

Каким он будет, этот век? Что подарит человечеству? Размышляя об этом, Андрей Иванович грустно улыбался. Удивительна все же человеческая мечта, удивителен и сам человек! Когда он, Андрей Громовой, ждал в сыром подвале пули деникинца, то, забившись в угол, думал: дожить бы до дня победы, а уж потом и умереть можно… В партизанском отряде в самые трудные времена, когда смерть подстерегала его, он мечтал: дожить бы до победы над фашизмом, а там и смерть не страшна. Сейчас, старый и немощный, с сердцем больным и своенравным, он, размышляя о судьбе своих внуков, желал одного: дожить до полной победы светлого разума над тьмою, убедиться, что в мире не случится беды, а потом умереть…

Предвечернее тревожное настроение в природе, среди птиц и зверей, среди людей и даже безмолвных деревьев достигло апогея. Дышать стало нечем. Иссохшие листья висели на ветках измятыми тряпками. Солнце так раскалилось, что, казалось, вот-вот из него хлынет, как из доменной печи, огненная лава на истомившуюся, разомлевшую землю…

Но надвинулась тяжелая туча, незаметно накопившая силы где-то за деснянскими лесами и дубравами, исподтишка навалилась на землю, завернула черным одеялом солнце, закрыла небо, до предела насторожив на земле все живое, принесла с собой неимоверную тишину и вдруг разбудила все окрест разбойничьими громами с перекрещивающимися ослепительно белыми молниями, пролилась таким обильным и теплым дождем, что все враз и ожило, и обрадовалось, напилось вдоволь и вольно вздохнуло полной грудью.

Земфира, как и всякое животное, напуганная громом и молниями, инстинктивно забилась в темное укрытие, притаилась в углу, прижавшись к горячей стене в ожидании неминуемого. Но, услыхав плеск живительных дождевых потоков, не удержалась, вышла под ливень, ощутила всем своим естеством то наслаждение, какое после изнуряющей жары приносит всему живому долгожданный проливной дождь.

Ливень быстро налетел, как разухабистое веселье, и так же быстро, просверкав, прогремев, исчез за селом, понес облегчение и радость соседним селениям, изнывающим от жажды полям и лесам, долинам и лощинкам. По селу горланили ожившие петухи, ворковали горлицы на старой-престарой груше. Играли в будке волчата, тонко скулила, сама того пугаясь, лисичка-сестричка, белочки кружились в клетке — ожили все обитатели зоопарка, принялись за свои обычные занятия. В гнезде неуклюже вытанцовывали аисты, стряхивали с крыльев капли дождя.

Земфира кружила по двору. Ее привлекала калитка, она нетерпеливо ждала, когда ее откроют. За воротами шумело приволье; Гастюша манила свежими запахами воды, мокрыми листьями верб и лоз; стлались лесные тропинки. Земфире хотелось после такой очищающей грозы порезвиться на воле. И она дождалась.

Соловьятко, пересидев ливень в хате, выскочил за ворота, засучил выше колен штанины, прошлепав по лужам, прибежал к Андрею Ивановичу: мама, мол, спрашивает — принести что поесть или, может, дедушка с Харитоном придут сами, Мария такую ароматную окрошку приготовила на березовом квасе со свежими огурцами да с вяленой рыбкой, что у Соловьятка даже слюнки потекли. Прежде чем открыть калитку во двор учителя, Соловьятко решил заглянуть в зоопарк, убедиться, что все там живы-здоровы, поглядеть, не оглушило ли кого громом, не залило ли водой. Отворил Соловьятко настежь калитку, а навстречу ему молнией метнулась Земфира, махнула к Гастюше, в один миг погрузилась в парившую воду. Соловьятко понял, что получилось нехорошо, быстро захлопнул калитку. Даже не взглянув на остальных зверей, он побежал к Андрею Ивановичу, быстренько пересказал ему все, что велела мама, и, перепрыгнув через тын, задами направился к отцу в кузню.

Кузнец Марко идти домой не захотел, велел, чтобы ему сюда принесли окрошку. Соловьятко пообещал выполнить желание отца. Похвастался, какой сообразительной стала Земфира: не хочет больше сидеть в хлеву, уже в Гастюше купается.

— Пусть купается! — засмеялся отец. — Нагуляла жирку на дармовых харчах, так, может, и докупается…

Соловьятку стало жутко от отцовских слов. Он не любил в такие минуты отца, понимал, что не должен говорить такое взрослый человек. Молча вышел парнишка из кузни.

До самого вечера Земфира разгуливала в лугах. Школьницы бродили по лугам, собирали щавель, и Земфира смело подошла к ним. Тянулась к рукам. Очевидно, искала Ляну с зефиром.

В надвечерье Земфира переплыла Гастюшу, но в зоопарк не попросилась, побрела по улице. Забрела в кузницу. Кузнецы залюбовались ею, а Марко даже рот раскрыл от удивления.

— Ты смотри, как раздобрела, словно телушка с фермы!

На ночь Земфира вернулась в свое стойло. Все следующие дни умудрялась вырываться на волю, бродила по лугам, заходила на поля, доверчиво приближалась к людям, тянулась к рукам и, не найдя белоснежного шарика, шумно вздыхала и отходила прочь.

В один из вечеров она запропастилась, домой ночевать не вернулась. Наверно, далеко ушла от села. Утро и несколько следующих ночей провела в своем хлеву. А потом неожиданно исчезла, будто в воду канула.

Юные натуралисты тревожились, разыскивали Земфиру повсюду, расспрашивали. Выяснилось, что разгуливала она по лугам и полям, но в последние два-три дня ее никто не встречал и не видел.

Загоревали юннаты. Встревожился Андрей Иванович. Места себе не находил Харитон. Выцвело, расплылось от дождя на двери хлева слово «Земфира». Без лосенка и зоопарк не зоопарк, посетители уходили из него разочарованными…

В Боровом царило настоящее, в самом разгаре, лето.

Это была пора, когда все живое на земле достигает расцвета.

Пустующий зимами и веснами небольшой огород учителя, затененный переплетающимися ветками старых деревьев, в летнюю пору полнился зеленью, которая тянулась кверху, напирала на изгородь, переползала через тын. Тетка Мария, не советуясь с хозяином, от собственной щедрости понатыкала между бороздами и фасоли, и подсолнухов, и тыквы, и маку, и кукурузы, и все это сейчас цвело, сплеталось, заползало на деревья, завязывало длинные зеленые стручки, удивленно смотрело на мир, переползало стежки, превращало огород в джунгли.

Как страж этого безудержного пышного роста, на самой меже возле дороги высилось узловатое дерево в тяжелой, роскошной шубе из листьев, на вершине которого чернело, все в белых потеках, большое и нескладное гнездо аистов, едва вмещавшее большую птичью семью. Старые аисты выглядели сытыми и здоровыми, их перья лоснились. Молодые тоже успели опериться и уже совсем почти не отличались от взрослых, разве что клювы были не такие красивые. Усевшись в гнезде, семья аистов заняла его целиком. Даже удивительно, как это столько черно-белых птиц могло уместиться на таком мизерном островке.