Теперь заморгала глазенками Яриська, растерялась; она не ждала такой отповеди. С удивлением и интересом смотрела девочка на Харитона, в глазах ее появилось нечто новое. Они теплели, в них появилось сочувствие и даже одобрение его словам.

Сказал он, собственно, не ахти какую мудрость, но независимый тон, рыцарское бесстрашие возвысили его в глазах девочки. Ей захотелось сказать ему что-нибудь приятное.

— Между прочим, мы тебя выгородили…

Теперь захлопал глазами Харитон, даже рот раскрыл, с удивлением и недоверием глядя на Яриську.

— Ну да!

— Вот тебе и «ну да». Федько, как всегда, ляпнул, что Колумбас отправился в путешествие, а я сказала, что у тебя зуб заболел, и мама повезла тебя в поликлинику…

Харитон поморщился. У него и впрямь сразу же заныл коренной зуб, тот самый, с дуплом. Зубная боль Харитону была ненавистна, но еще страшнее казалась бормашина — при одном воспоминании о ней холодело внутри.

Девочка тотчас поняла его состояние и сразу же сделалась прежней, беспощадно-насмешливой Яриськой, положившей его на обе лопатки:

— Но ты не думай, что все обойдется. Мария Петровна пообещала вечером зайти к матери.

Яриська знала, чем испортить Харитону настроение. Сник парнишка. Он не слышал, как дядька Евмен звал в хату, стоял посреди двора, смотрел под ноги, думал. Уже вечерело, солнце вот-вот спрячется, скоро наступят сумерки. Конечно, лучше бы с Митьком погонять по лесу собак, поболтать с Яриськой да и заночевать в лесниковой хате. Но тогда завтра пришлось бы вместе с Яриськой идти в школу, а главное — объяснять маме, где был, где пропадал. Самое разумное было сходить к Десне, проверить, не тронулся ли лед, дождаться вечера, прокрасться в хату, незаметно взобраться на теплую печь и заснуть. Так лучше всего хоть на какое-то время избежать неприятного объяснения с мамой. Но и с Яриськой не хотелось расставаться вот так сразу.

— Соку березового хочешь? — спросил он неожиданно.

Яриська сразу все поняла. Она уже шла напрямик со двора, она уже летела в березовую рощу, туда, где из белокорых деревьев струился в стеклянную посуду прохладный напиток. Она очень любила этот щедрый дар весны и сама себе удивлялась, как могла об этом забыть. К ним вскоре присоединился Митько, за ним увязались Рекс с Тузиком; они весело резвились, скакали по лесу, лаяли на белку, гоняли наперегонки. К вечеру примораживало, березовый сок медленно собирался на кончиках ледяных сосулек и капал в переполненную посудину. Первым схватил холодную зеленоватую банку Митько, пил, захлебываясь, не слушая Яриську:

— Ненормальный, глотаешь ледяное, опять горло заболит, потом кто виноват будет?

Митько косился на нее лукавым глазом, жадно глотал холодную жидкость. Она стекала по подбородку, капала зелеными каплями на пальто, на носки рыжих сапог, на утоптанный снег. Напившись, он передал банку сестре, небрежно бросив:

— На́, жадина, пей и не кричи! Воды ей жалко…

Яриська не стала препираться, не обиделась на дерзкие слова. Пила, запрокинув голову, щуря от удовольствия глаза. Митько некоторое время с любопытством смотрел на сестру, и в глазах у него вдруг запрыгали чертики. Резким движением руки он поддал банку, на грудь Яриськи пролился сок, он стекал на ноги, намочив чулки и ботинки. Митько, хохоча на весь лес, бросился наутек, потому что сестра не простит, поймает; хорошо, если за ворот нальет соку, а то и уши надерет. Но Яриська за ним не погналась, даже не рассердилась, рассмеялась и, вместо того чтобы наказать брата, плеснула недопитым соком на Харитона и, белкой шмыгнув за березы, смотрела оттуда озорными глазами. А Харитону так тепло, так хорошо на душе сделалось, он даже пожалел, что соку ничуть не осталось, он готов был выкупаться в нем, лишь бы видеть эти веселые, задорные глаза, сиявшие только для него.

Потом в одиночку возвратился в село. К Десне подошел, когда совсем стемнело. Лед крепко держался за берег, и Харитон подумал, что и нынче он напрасно поверил собственной интуиции, и отправился смотреть, как вскроется река. Десна, видать, еще не скоро тронется, потому как и морозец крепчает и воздух уж больно свеж, настоянный на березовых почках; небо такое чистое и высокое, словно молодой лед на озере, луна повисла над селом, круглая и огромная, золотистая то ли от солнца, то ли от земного тепла. Вокруг все так прозрачно, так празднично, что и домой возвращаться неохота, тем более что там ждали его одни неприятности. Мама уже вернулась, учительница успела ей наговорить такого, что она плачет и с нетерпением ожидает провинившегося. Ох, эти мамы! Лучше, если бы был отец, — он бы наказал так, без всяких укоров и слез. Как раз маминых слез и упреков больше всего не терпел и боялся Харитон. Чуть что — и начнется: такой-сякой, неблагодарный, бессердечный, матери не жалеешь, не уважаешь, был бы отец жив, он не позволил бы издеваться над беспомощной женщиной!.. А разве Харитон виноват в том, что у него нет отца? У всех ребят отцы домоседы, в селе живут, из дома никуда, а его отец без моря жить не мог, смелый был, настоящий морской волк, не боялся ни тайфунов, ни штормов, плавал и в Арктику, и в Антарктику, не раз тонул в море среди хищных акул. И погиб в шторм, когда иностранное судно спасали. Много людей спас матрос Колумбас, да только сам не уберегся…

Плелся берегом Десны, старался думать про отца, образ которого стерся в детской памяти, знал его Харитон только по фотографии, висевшей на стене, а из головы не выходила Яриська. Если бы отец не погиб, то и у Харитона, возможно, была бы такая сестричка. А теперь не будет, потому что мама сказала: другого папу не желает. Ну, а мама — с характером. Недаром она партизанская дочка.

Уж очень хотелось Харитону иметь сестричку, похожую на Яриську! Пусть бы насмехалась, пусть бы березовым соком или холодною водой его обливала — он все стерпел бы. Приятно становится у человека на сердце, когда на него тревожно и с живым интересом посматривают такие горящие и немыслимо красивые глаза, как у Яриськи. Человеку веселей жить, когда есть на свете такая добрая душа, которая даже перед учительницей за тебя готова постоять. Вон как весело Митьку Горопахе: у них в хате и утром и вечером звенит нежный Яриськин голосок. А у них дома тишина. Мама все время на работе — ее в сельпо продавщицей поставили. Если сама не идет на работу, бывает, что и ночью поднимают. Понадобится кому-то что-нибудь — барабанит в окно: «Открой лавку, Галина!» А Харитон должен один вечерами сидеть, изнывать над домашними заданиями. Телевизора-то у них еще нет, ну вот и ищет себе развлечений… Займется чем-нибудь, а маме это не нравится, сердится. Вот если бы у них Яриська жила, тогда другое дело. И Харитон был бы Харитоном. Вместе домашние задания выполняли бы, вместе в школу бегали, о разных интересных вещах говорили… Но нет у них Яриськи! И не будет… Придется, что ли, у Горопахов забрать, так ведь не отдадут, скажут — пусть подрастет, тогда… А как приведешь ее взрослую? Ведь засмеют же! Скажут: «Женился Харитон, окрутили Харитона!» А зачем ему эта женитьба? Жил столько лет не женатый и еще проживет. Не нужна ему никакая взрослая Яриська, ему бы такую, какая она сейчас…

За этими размышлениями не заметил, как дошел до села, ступил на улицу, что к Десне ведет. Село жило обычной своей жизнью: из печных труб высокими столбами валил к небу дым; то подымаясь, то опускаясь, скрипели колодезные журавли; лениво и протяжно лаяли собаки, верещал чей-то поросенок, и голос радио доносился из центра села — из той радиоточки, что висела на столбе возле маминого магазина. Был ранний вечер, только что стемнело, а на улице ни души. Харитон знал: в это время все сидят за столом, ужинают, один он плелся голодный по улице, и никому до него не было дела.

Он ускорил шаг — засосало под ложечкой. Вспомнил, что блины ел у тетки Тоньки давно, проголодался, странствуя по лесу. Мама тоже, наверное, в ожидании сына ничего не ела. А может, бегает по селу, разыскивает его — исчез куда-то бесследно… Ясное дело, была бы в доме своя Яриська, и он не бегал бы невесть где, а сидел в хате, так нет…