Еще мне было дано, что с тех самых пор я не находила в себе желания телесной пищи, сколько бы ни воздерживалась от нее. И в ту же пору заметила, что по окончании трапезы, как бы мала она ни была, у меня не появлялось охоты вести разговоров или делать что-то другое, как то случалось доселе. Всякая снедь, если не считать простой монастырской еды, была мне противна. Когда я видела что-либо перед собой, что было приятно для плоти, то мне становилось радостно отказаться от этого ради Возлюбленного моего.
Когда настал день Всех святых[666], пришло время и возлюбленный друг нашего Господа простился со мной и ушел, я стала жить в неизменной радости, и сия была заметна во мне. Я больше не жаловалась и не плакала, поскольку уразумела, что Бог снабдил меня умелым наставником, и спросила одну из жен, окружавших меня, что судят в конвенте о том, что я так легко перенесла уход моего милого друга. Жена отвечала: «Сестры толкуют всё в твою пользу». Вплоть до Рождества[667] во мне царила радость и божественная благодать, да и сам праздник я провела в великой благодати и сладости, сия во мне только множилась и росла. Тогда же ночью мне явилась сестрица моя. Она протянула мне ослепительно белый кубок и изрекла: «Сей прислал тебе писец твой святой Иоанн Евангелист»[668]. И я приняла кубок с немалой радостью, когда же проснулась, то мне в великой благодати было открыто, что то был мой господин святой Иоанн.
Item раз как-то я молилась после заутрени. В хоре не было ни души. По обыкновению, я ощущала страх и, оглянувшись назад, увидела нечто в белом облачении. Я обрадовалась, а потом мне захотелось взглянуть на это опять. Однако сие исчезло, я же испытала немалую радость, так что мой страх совершенно прошел. И долгое время спустя я ощущала особую благодать при взгляде на то самое место.
Моей благородной истине, Иисусу Христу, ведомо, что по Своей благостыне Он подал моему телу настолько великую легкость, что я даже не чувствовала, ношу ль на себе свою плоть. Ибо Он объял меня Своей божественной благодатью, пронзил Своей божественной сладостью и разбудил во мне внутреннее устремление: жить в истине для Него и лишь для Него одного. Но особенно сильно мне хотелось узнать: что есть подлинная любовь к Богу? И я премного просила нашу Владычицу, да поможет она мне просить, чтобы Бог исполнил мое пожелание. Желание же было столь велико, что мне казалось, я отдала бы свою жизнь только за то, чтобы узнать это от Бога. И вот однажды после заутрени, когда я читала мой Paternoster, а желание донимало меня с особенной силой, во мне прозвучал ответ благости Божией, что Бог услышит меня, но так, чтобы все вокруг узнали об этом. По-человечески я ужаснулась, ибо мне было хорошо с сокровенной благодатью Бога, о которой никому не было ведомо, разве что истинному Божию другу. Когда Бог по благостыне Своей мне его задумал послать, я узрела во сне, как он потребовал от меня, чтобы я была ему предана. Я сказала: «Охотно исполню сие, если вы имеете в виду Божию славу». Он ответил, что ни о чем другом не помышляет. Воистину, с тех пор я именно это и видела, ибо узнала, что сей ведет подлинно непорочную жизнь. Я видела неизменно, что он дарован всем людям ради вящего утешения Божия, и всё же желала, чтобы Бог ему дал внутреннего упоения[669], дабы его человеческое житие не было полно треволнений. Тут явилась блаженная сестрица моя, она [ныне] у Бога, и обратилась ко мне: «Не печалься о нем, ибо нет таких людей на земле, что жили бы жизнью апостолов, кроме него».
Когда отложили «Аллилуйя»[670], я начала с величайшей радостью предаваться молчанию и пребывала в сугубой благодати, особенно на масленичной неделе. Во вторник масленицы случилось, что, оставшись одна после заутрени в хоре, я преклонила колена пред алтарем. Тут на меня навалился великий ужас. А в ужасе я была охвачена непомерной благодатью. Да засвидетельствует пречистая истина Иисус Христос сии словеса: меня охватила какая-то сокровенная Божия сила, и у меня было отнято человеческое сердце. Такого, сказать по правде — она же есть Господь мой Иисус Христос, — с тех пор я никогда не испытывала. Мне была дарована непомерная сладостность, и начало казаться, что душа у меня вот-вот расстанется с телом. Сладчайшее имя «Иисус Христос» было мне подано с такой великой страстью Его любви, что я не могла молиться — разве что той бурной речью[671], какая мне таинственным образом сообщилась божественной силою Бога и коей я была неспособна противиться... Я не знаю, что мне об этом писать, разве только что имя «Иисус Христос» возникало в этой речи всё снова и снова. Речь продолжалась до первого часа, и я не могла делать ничего другого. Потом я замолчала. Разговоров прочих людей я могла избегать, но этой речи противиться у меня не было мочи. Ну, а на следующий день я была совершенно разбита, удивляясь каким-то божественным удивлением тому, что со мной приключилось. [Но] я сознавала хорошо, что со мной было. Сие мне явилось из сердца. Порой, когда речь была слишком бурной, я опасалась за свой рассудок. Богом же, сущим со мною, мне было отвечено со сладким весельем: «Я — не похититель разума, Я — просветитель разума»[672]. Тогда я приняла от сокровенной благости Божией великое дарование: свет для уразумения божественной истины. Разум у меня стал более изощренным, нежели прежде[673]. В том, что мной говорилось, я обрела благодать всё лучше облекать в словеса, в том же, что говорили прочие люди, — всё лучше понимать в соответствии с истиной. С тех пор я часто слышала ко мне обращенные речи. На многие из них я отвечала в соответствии с тем, как уразумевала их в истине, нежели в человеческих словесах. Об этом даре и о прочих дарах, каковые мне были даны в ту самую пору, я не могу теперь написать, но напишу о них позже, если они у меня возрастут. Всё это случилось со мною во вторник, когда удар любви, о котором я уже рассказала вначале, поразил меня в самое сердце. В благодати нашего Господа, мощной и недоступной для моего худого человеческого разумения, я пала ниц перед Ним и предала себя Его божественной благостыне. В среду после заутрени я хотела прочитать Paternoster. Однако ко мне вновь пришла речь с великой благодатью. И я повторяла усердно всё снова и снова имя Иисуса Христа. А потом к этой речи примешалась еще одна речь. Так-то прожила я неделю, не в силах прочитать мой Paternoster. Лишь в пятницу я его прочитала с великою благодатью.
Сие случилось в то время, когда я не вела речи [в открытую], но охотно послала бы за Божьим другом, его же мне даровала божественная благодать, ибо я начала понимать, что речь не останется сокрытой во мне. Пришла суббота, я стояла в хоре и собиралась читать заутреню возлюбленной нашей Владычице. Но вот во мне снова явилась речь с сильной благодатью. Пришлось уйти с заутрени, и я отправилась, громко говоря, за алтарь. Одна сестра, которая заботилась обо мне и стала моей близкой подругой, пошла вслед за мной. Она вывела меня из хора и прочитала вместе со мною заутреню. Затем я снова вернулась в хор и захотела начать мой Paternoster. Тут ко мне явилась сладчайшая благодать, и сердце мое разразилось мощною и громкою речью. Я настойчиво твердила всё снова и снова, что Господь Иисус Христос — мой единственный Возлюбленный. В этом виде меня отвели в постель. Речь с такой силой исторгалась из меня весь день и целую ночь, что меня можно было услышать за пределами кельи, в крестовом ходе[674]. Временами она утихала, и я могла разговаривать с людьми. Но благодать, и легкость, и радость, и сладость, и божественное наслаждение ни разу не покидали меня.
