Ну а тот добрый брат принял святую кончину. Место же его захоронения утаили по причине великой славы, которой он пользовался.
Был у нас [еще] один добрый брат, звали его Конрадом-виноделом. Как-то раз после трапезы он отправился в поле и принялся [там] возвещать о Боге. Сей вышел из себя так, что пребывал в ликовании[297] до следующего дня.
В то самое время, когда они изучали церковное пение, основатель монастыря попросил наставницу жен, чтобы та отвела их в Райхнек[298]. И вот, когда жены пели мессу в одной из капелл — это случилось на Троицу, — то и основатель [монастыря] пел всю мессу вместе с ними, хотя грамоте никогда не учился и не разумел, как читаются буквы. Едва сие чудо свершилось на нем, он тотчас же весьма воспламенился верой, так что сказал: «Ах, Ульрих! Если бы даже мне было суждено прожить долгую жизнь, то и тогда я не прекратил бы творить чудеса для этой святой общины»[299].
[Это случилось] в первый Адвент, когда жены воспели то, что положено по уставу. Их первую регентшу звали Хайльрат, и сия была нечеловечески хороша собой. А как она пела, так это было выше всяких похвал! К тому же пению училась она с особенным рвением, да и весьма любила нашего Господа. В четвертое воскресенье Адвента жены пели мессу, и вот, едва дошли до пятого респонсория «Virgo Israel»[300][301], до стиха «In caritate perpetua»[302], Хайльрат воспела очень внятно и не по-человечески красиво, так что иным даже показалось, что она поет ангельским голосом. А в стихе сказано вот что: «Любовью вечною Я возлюбил тебя и потому привлек к Себе Моим милосердием»[303]. Сей стих Господь наш изрек устами пророка, обращаясь к роду людскому. И из-за великого благоговения святой конвент лишился своих чувств. Жены рухнули на пол, наподобие мертвецов, и лежали так, покуда не возвратились в себя. Тогда они допели мессу до конца в великом благоговении.
В это время случилось, что в сию местность забрели братья проповедники из Регенсбурга. Жены объявили им, что хотят принять на себя послушание им. Тогда их наставница отказалась от должности, и они, по совету проповедников, избрали себе приорессу с пламенеющим сердцем, эту сестру звали Димут фон Гайленхузен[304]. Сия собралась в дорогу и вместе с одною сестрой и братом из мирян отправилась в Рим. А при папском дворе был некий брат проповедник. Как только сей узрел ее ревность [по Бозе] и святость, так тот же час довел до сведения Папы то, чего она так страстно желала. И сделал всё лучше, чем она могла бы сама. Папа подтвердил им привилегии и принял от них письменное обращение[305]. Сия святая община вела поистине суровую жизнь. Упражняясь в покаянии, они хлестали себя терновником и пучками из розог. Наставники Ордена, восседавшие вместе с ними в капитуле, говорили: «Нам можно отправляться из здешних мест в остальные монастыри по причине великой святости, нами здесь обнаруженной».
Их первая наставница, которую звали Альхайт-лютнисткой, поведала своему конвенту о великой благодати, которую с ней сотворил наш Господь: она-де была восхищена к Иордану и видела всё, что случилось при крещении Господа.
А одну из сестер звали Лёйгарт фом Перг[306]. Она была удивительно святым человеком и всякий день в часы, определенные для молитвословий, благоговейно обращалась ко Святой Троице. Уже лежа на смертном одре, она была исполнена великого благоговения и однажды сказала сестрам: «Любезные сестры, хочу вам поведать: мне явилась Святая Троица в образе трех прекрасных мужей. Они так походили друг на друга, что если одного из них потеряешь [из виду], то уже невозможно узнать, кто это был. Но я узнала их сразу, — она указала пальцем, где стоял каждый из них, — они подали мне сладостное утешение». И с тем почила во благодати.
Имя другой же сестры было Альхайт фон Рот[307]. Сия была вдовицей и привела за собой в монастырь маленькую дочку, которую звали Ирмелин. Вот с этим-то ребенком Господь наш и начал тотчас творить величайшие чудеса. Как-то раз, когда ей было двенадцать лет, она сидела за трапезой с другими детьми, а наставница детей отошла. И тогда все дети начали друг с другом болтать, она же повалилась на пол и лишилась чувств. Когда она пришла в себя вновь, ее начали спрашивать, что с ней приключилось. Она отвечала: «Увы, дети, вам следует молчать за столом. Я видела престрашного черта, он записывал все ваши слова. Поэтому я и лишилась всех чувств».
Когда сия была на молитве, то пылко возгоралась, и тогда начинало казаться, что она не в себе. Если же кто-нибудь с ней заговаривал или отвлекал от молитвы, она восклицала: «Ах, дети, вы мешаете мне вкусить великой благодати!»
Она служила зерцалом [для многих] в продолжение всей своей жизни. Жизнь же ее была куда как строга. Когда настало время и в монастырь, как было заведено, явился епископ и собирался венчать[308], ей дали тело нашего Господа. В тот же день, едва пришла она ко столу, пожаловал в трапезную и Господь со Своими ангелами. Он встал перед ней и милостиво с нею заговорил, так что все, стоявшие подле стола и слышавшие ее ответы, весьма дивились тому, ибо слов нашего Господа не слыхали.
Находясь средь людей, она в веселье возводила очи горе, краснела и говорила: «Ах, когда же наступит время, чтобы нам сподобиться вечной жизни и радости?» А потом, став вдруг печальной, она уже не смеялась. И так делала она постоянно. Будучи спрошена сестрами, что подразумевает под этим, она отвечала: «Когда я нахожусь средь людей и бываю веселой, то начинаю помышлять о неисчислимых радостях в небесах, которые нас ожидают, и тогда не могу удержаться от вздохов, как вы, наверное, по мне замечаете».
Она цвела, как небесная роза, всяческими добродетелями и пламенела, подобно факелу, в Божией любви. Ее слава пред Богом и людьми была велика. Когда сия блаженная сестра была при кончине, святой человек, Ульшальк, стоя на молитве, увидел, что лазарет полон белых голубок. И его взяло удивление, откуда все эти голуби. Меж тем ударили в било по ней. И тогда Ульшальк уразумел, что причина сему — святое ее житие. И он стоял возле нее, покуда она не преставилась.
У нее имелась сестра, которую звали Кунгунд, ее жизнь была чрезвычайно строга. Когда ее члены оказались недвижимы, то надо было над нею стоять и ее бичевать. Будучи здравой и исполняя должность субприорессы, она так любила праведность, что не могла терпеть ничего, что было бы против Бога и Ордена. Потому-то ей и пришлось весьма пострадать из-за слов — слов жестоких и несправедливых. Ее друзья потом говорили, что если ей приходилось выслушать их, то она безо всякой злобы посмеивалась и говорила: «У меня перед сердцем словно стена. Но если так обращаются с кем-то другим, то мне сие причиняет большую боль, чем если бы так поступали со мной».
Когда, по причине болезни, она была уже при смерти и лежала в особых покоях, ей как-то раз принесли от конвента заливную рыбу. Съев ее, она захотела отведать еще. И тут, по Божией благодати, ее миска наполнилась превосходными рыбами, так что она могла полностью утихомирить желание. За это она возблагодарила Бога и с радостью покушала рыбки.
Когда пришло время и Бог пожелал положить ее страданьям предел, она сказала: «Увы, как мне больно!» И тогда ей ответил громкий божественный голос: «“Увы” — доброе слово, “увы” — сладкое слово, “увы” — благодатное слово». Тут стало ей вовсе скверно, и она попросила нашего Господа. Едва явился священник и хотел ей дать нашего Господа (при этом собрался весь конвент), она громогласно возгласила, а лицо ее озарилось: «Господи, Он Сам был здесь, явил Свой благостный лик, доставил мне великую радость и даровал изрядное утешение. Но я хочу принять Его священного тела». После сего последовала ее святая кончина.
