Я позволил волне шепотков пробежать по толпе. Те, кто знал эту песню, тихо удивленно воскликнули, а незнающие спрашивали соседей, о чем шум.

Я опустил пальцы на струны и снова обратил внимание на себя. Зал утих, и я начал играть.

Музыка лилась из меня легко, лютня звучала как второй голос. Мои пальцы запорхали быстрее, и лютня подхватила и третий голос. Я пел горделивую мощную партию Савиена Тралиарда, величайшего из амир. Публика дышала вместе с музыкой, как трава под ветром. Я пел за сэра Савиена и чувствовал, как слушатели начинают любить и бояться меня.

Я так привык репетировать эту песню в одиночку, что чуть не забыл удвоить третий припев. Но в последний момент, со вспышкой холодного пота, я вспомнил. На этот раз я пел, глядя на публику, надеясь, что в конце концов услышу голос, отвечающий мне.

Я дошел до конца припева перед первым куплетом Алойны. Я жестко взял первый аккорд и подождал, пока звук его начнет утихать, так и не вызвав голоса из публики. Я спокойно посмотрел на них, ожидая. С каждой секундой все большее облегчение мешалось во мне со все большим разочарованием.

Затем на сцену выплыл голос, мягкий, как касание перышка, поющий…

Она пела за Алойну, я за Савиена. На припевах ее голос вился вокруг моего, сплетаясь и сливаясь с ним. Часть меня жаждала высмотреть ее среди публики, найти лицо женщины, с которой я пою. Один раз я попытался, но мои пальцы запнулись, пока я искал лицо, которое могло бы подойти прохладному лунному голосу, вторившему мне. Отвлекшись, я взял неверную ноту, и в музыке возник сбой.

Маленькая ошибка. Я стиснул зубы и сосредоточился на игре, отбросив любопытство, и даже склонил голову, чтобы смотреть на пальцы, не позволяя им соскользнуть и промахнуться.

И мы пели! Ее голос — как горящее серебро, мой — как ответное эхо. Савиен выводил веские мощные строки, похожие на ветви древнего, словно камень, дуба. Алойна звучала как соловей, стремительно кружащий близ этих горделивых ветвей.

Теперь я смутно ощущал публику и так же смутно — пот на теле. Я так глубоко ушел в музыку, что не могу сказать, где она закончилась и началась моя кровь.

Но музыка остановилась. За два куплета до конца песни наступил конец. Я взял первый аккорд куплета Савиена и услышал резкий звук, выдернувший меня из музыки, как рыбу из омута.

Порвалась струна. Она отскочила из-под самой головки грифа и ударила меня по тыльной стороне руки, оставив тонкую яркую полоску крови.

Я тупо смотрел на нее. Она не могла порваться. Ни одна из струн еще не износилась так, чтобы порваться. Но это случилось, и последние ноты песни угасали в тишине — а я почувствовал, что публика зашевелилась. Они начали пробуждаться ото сна наяву, который я соткал для них из нитей песни.

В тишине я почувствовал, как все разваливается, публика пробуждается, не досмотрев сна, вся моя работа разрушена, потеряна зря. И все равно во мне, внутри, горела песня. Эта песня!

Не думая, что делаю, я снова поставил пальцы на струны и ушел глубоко в себя. В те былые годы, когда мозоли на моих пальцах были тверже камня, а музыка лилась легко, как дыхание. Назад, в то время, когда я играл звук «ветра, играющего листком» на лютне с шестью струнами.

И я начал играть. Медленно, а потом все быстрее мои руки вспоминали. Я собирал разбегающиеся нити песни и осторожно сплетал их вновь — в то, чем они были секундой раньше.

Это не было совершенным. Ни одну песню, столь сложную, как «Сэр Савиен», невозможно сыграть идеально на шести струнах вместо семи. Но она была целой, и под мою игру публика вздохнула, поерзала и вновь подпала под действие чар, сплетенных мной для нее.

Я едва осознавал, что вокруг есть люди, а через минуту и вовсе позабыл о них. Мои руки плясали, потом бежали, потом слились со струнами в одно расплывчатое пятно, когда я изо всех сил старался удержать два голоса лютни, поющие вместе с моим собственным. Потом, даже глядя на руки, я забыл о них; я забыл про все, кроме песни.

Припев — и снова вступила Алойна. Для меня она была не живым человеком и даже не голосом — она была частью песни, пылающей песни, которая вырывалась из меня.

А потом песня закончилась. Поднять голову и оглядеть зал было все равно что вынырнуть на поверхность и глотнуть воздуха. Я пришел в себя и обнаружил, что рука моя кровоточит, а сам я весь мокрый от пота. Затем окончание песни ударило меня, как кулак в грудь, — так всегда случалось, где и когда бы я ни слушал ее.

Я спрятал лицо в ладонях и зарыдал. Не из-за порвавшейся струны и возможности провала. Не из-за крови и пораненной руки. Я даже не оплакивал того мальчика, который учился играть на шестиструнной лютне в лесу годы назад. Я плакал о сэре Савиене и Алойне, о любви утраченной и обретенной — и вновь утраченной; я плакал над жестокой судьбой и человеческой глупостью. На какое-то время я утонул в своем горе и не ведал ничего вокруг.

Я пребывал в скорби по Савиену и Алойне всего несколько секунд. Понимая, что я все еще на сцене, я взял себя в руки и выпрямился на стуле, чтобы взглянуть на мою публику. Мою молчаливую публику.

Музыка иначе звучит для того, кто ее играет. Это проклятие музыкантов. Пока я смотрел на зал, сымпровизированный конец песни начал блекнуть в моей памяти. Затем пришло сомнение: что, если песня не стала снова целой, как казалось мне? Что, если мой финал не донес ужасную трагедию ни до кого, кроме меня? Что, если мои слезы показались всего лишь реакцией ребенка на собственный провал?

Потом, все еще ожидая, я услышал, как от людей струится тишина. Публика была тиха, напряжена и плотно сжата, словно песня обожгла их сильнее пламени. Каждый держался за свое раненое сердце, стискивая боль, как величайшую драгоценность.

И вдруг пробежал шепоток высвобожденных и сдерживаемых рыданий. Вздох слез. Шорох тел, медленно выходящих из оцепенения.

И аплодисменты. Рев — как стена огня, как гром после молнии.

Я менял струну на лютне — прекрасный способ отвлечься, пока Станчион собирает мнения по залу. Мои руки привычно снимали порванную струну, но сам я чуть с ума не сходил от беспокойства. Теперь, когда аплодисменты стихли, вернулись мучительные сомнения. Достаточно ли одной этой песни, чтобы доказать мое мастерство? Что, если публика реагировала на мощь самой песни, а не на мое исполнение? Что с импровизированным финалом? Вдруг музыка казалась цельной только мне…

Сняв порванную струну, я рассеянно оглядел ее, и все мои мысли смешались в кучу.

Струна не была изношена или плоха, как я думал. Оборванный конец оказался ровным, словно его перерезали ножом или перекусили щипцами.

С минуту я просто тупо смотрел на нее. Мою лютню испортили? Невозможно. Я никогда не выпускал ее из виду. Кроме того, я проверил струны, уходя из Университета, и еще раз перед выходом на сцену. Но что же тогда?

Мысли кругами носились в моей голове, когда я заметил, что толпа притихла. Я вовремя поднял глаза, увидел Станчиона, делающего последний шаг на сцену, и поспешно встал ему навстречу.