— Просто железо, сэр.

Главарь подошел ближе, потер кольцо двумя пальцами и отпустил обратно.

— Оставь себе. Я не из тех, кто встает между человеком и его религией. — Он вытряхнул содержимое кошелька в ладонь, перебрал монеты пальцем, хмыкнул довольно и удивленно заметил: — А за писанину платят лучше, чем я думал, — и стал делить деньги между своими людьми.

— Не стоит, наверно, надеяться, что вы оставите мне один-два пенни? — спросил Хронист. — Чтобы хоть пару раз поесть горячего.

Шестеро молодцов обернулись к нему, словно не веря своим ушам. Предводитель расхохотался.

— Тело Господне! Да у тебя, парень, орехи в штанах не мелкие! — В его голосе звучало ворчливое уважение.

— Вы кажетесь разумным человеком, — пожал плечами Хронист. — А всем нужно что-то есть.

В первый раз за все время главарь шайки улыбнулся:

— С этой мыслью я полностью согласен. — Он взял два пенни, показал всем и положил обратно в кошелек Хрониста. — Вот тебе: по пенни на орех.

Вручив Хронисту кошелек, он затолкал прекрасную, королевского синего цвета рубашку в седельную сумку.

— Спасибо, сэр, — сказал Хронист. — Возможно, вам полезно будет узнать, что в бутылке, которую взял у меня один из ваших людей, древесный спирт — я им протираю перья. Плохо будет, если он его выпьет.

Предводитель снова улыбнулся и кивнул.

— Видите, что с людьми хорошее обращение делает? — спросил он своих соратников и взобрался на лошадь. — Истинное удовольствие было с вами пообщаться, господин писец. Если вы продолжите путь сейчас, то к темноте как раз доберетесь до Аббатсфорда.

Когда стук копыт затих вдали, Хронист перепаковал свой саквояж, убедившись, что все сложено как следует. Потом он стащил один башмак, оторвал подкладку и вытащил из носка плотно замотанную связку монет. Он переложил несколько монет в кошелек, затем развязал штаны, из-под нескольких слоев одежды вытащил еще одну связку монет, часть которых переложил туда же.

Главное на дороге — держать в кошельке правильное количество денег. Положишь слишком мало — грабители разочаруются и станут искать еще; слишком много — придут в восторг и в них разгорится жадность.

Была и третья связка монет — запеченная в ту самую черствую буханку хлеба, которой мог заинтересоваться только совсем уж отчаявшийся грабитель. Эту связку Хронист оставил нетронутой, как и целый серебряный талант, спрятанный в чернильнице. Многие годы он считал эту монету счастливой — ее никто ни разу не нашел.

Хронист не мог не признать, что это было самое цивилизованное ограбление, какому он когда-либо подвергался. Досадно, конечно, потерять лошадь и седло, но можно купить другие в Аббатсфорде, и еще останется довольно, чтобы со всеми удобствами закончить это дурацкое путешествие и встретиться со Скарпи в Трейе.

Повинуясь настоятельному зову природы, Хронист сошел с дороги и продрался сквозь заросли кроваво-красного сумаха. Когда он застегивал штаны, в подлеске что-то зашевелилось и из кустов вырвалась черная тень.

Хронист отпрянул, вскрикнув от ужаса, и тут же понял, что это всего-навсего ворона. Посмеиваясь над собственной глупостью, он оправил одежду и пошел через кусты обратно к дороге, счищая невидимые нити паутины, прилипшие к лицу.

Закинув за спину саквояж и пенал, Хронист вдруг почувствовал, что у него будто камень с души свалился. Самое худшее уже случилось и оказалось не особенно-то и страшным. В ветвях шелестел легкий ветерок, срывая тополиные листья и бросая их, словно золотые монеты, на разрытую колеями дорогу. Одним словом: чудесный денек!

Коут лениво листал книгу, пытаясь отгородиться от тишины пустого трактира, когда вдруг отворилась дверь и вошел, пятясь задом, Грейм.

— Только что закончил, — пробубнил он, лавируя с преувеличенной осторожностью между столами. — Думал прошлым вечером принести, да потом решил: «Положу-ка еще слой масла, разотру и просушу». И не скажу, что пожалел. Лорды-леди, вот уж не худшее, что из этих рук выходило!

Между бровями трактирщика пролегла было недоуменная складка, но при виде большого плоского свертка в руках Грейма его озарило:

— А-а! Крепежная доска! Прости, Грейм, это так давно было. Я уж и забыл. — Коут вымученно улыбнулся.

Грейм посмотрел на него с некоторым удивлением:

— Четыре месяца — не слишком долго для дерева из самого Ариена. Да еще при таких дурных дорогах, как щас.

— Четыре месяца… — эхом повторил Коут, но, заметив, что Грейм внимательно за ним наблюдает, поспешно добавил: — Это ж целая жизнь, когда ждешь чего-то. — Он попытался выдавить радостную улыбку, но вышло бледно.

Да и сам Коут выглядел плоховато: не то чтобы нездоровым, но каким-то изможденным — как растение, пересаженное в неподходящую почву и увядающее от нехватки жизненных соков.

Грейм заметил перемену: жесты трактирщика стали скупее и суше, голос утратил глубину. Даже глаза блестели не так ярко, как месяц назад, и словно выцвели. В них стало меньше морской пены и травяной зелени, чем раньше, теперь они напоминали цветом речноросль или бутылку зеленого стекла. А волосы трактирщика, пламеневшие прежде, теперь казались рыжими. Просто рыжими.

Коут развернул ткань и заглянул под нее. Дерево было угольно-черное, с еще более темными прожилками — и тяжелое, как железный лист. Над врезанным в доску словом торчали три темных колышка.

— «Глупость», — прочел Грейм. — Странное имя для меча.

Коут кивнул, изображая полнейшее равнодушие, и спросил:

— Сколько я тебе должен?

Грейм подумал секунду:

— За вычетом того, что ты мне уже дал, и чтобы покрыть стоимость дерева… — В его глазах блеснул хитрый огонек. — Где-то один и три.

Коут отдал ему два таланта:

— Возьми все. С этим деревом трудно работать.

— Это уж точно, — удовлетворенно заметил Грейм. — Под пилой — как каменное. Резец пробую — как железо. А под конец еще и прожечь никак не мог.

— Я заметил, — сказал Коут с искрой интереса и провел пальцем по более темной ложбинке, образованной в дереве буквами. — И как тебе это удалось?

— Ну, — самодовольно отозвался Грейм, — я полдня зря убил, да и притащил его в кузницу. Мы с мальчиком прожгли его каленым железом. Больше двух часов мучились, чтобы почернело. И ни дымка не пустило, зато старой кожей и клевером жуть как смердело. Вот проклятущая штуковина! Что ж это за дерево такое, что не горит?

Грейм подождал минутку, но трактирщик не подавал виду, что слышал вопрос.

— Куда его повесить-то?

Коут приподнялся, чтобы оглядеть зал:

— Оставь пока здесь. Я еще не решил, куда его пристроить.

Грейм отсыпал горсть железных гвоздей и пожелал трактирщику доброго дня. Коут остался за стойкой, рассеянно поглаживая дерево и выбитое слово. Вскоре из кухни вышел Баст и заглянул учителю через плечо.

Оба молчали — долго, словно отдавая дань мертвому.

Наконец Баст заговорил:

— Реши, могу я задать вопрос?

Коут мягко улыбнулся:

— Всегда, Баст.

— Неприятный вопрос?

— Только такие вопросы и имеют смысл.

Они помолчали еще с минуту, разглядывая предмет на стойке, словно стараясь запомнить его в мельчайших подробностях. «Глупость».

Баст открыл было рот, но, не найдя слов, расстроенно закрыл, затем повторил эту пантомиму.

— Покончим с этим, — наконец сказал Коут.

— О чем ты думал? — спросил Баст со странной смесью участия и смущения.

Коут долго молчал, прежде чем ответить.

— Что-то я стал слишком много думать, Баст. Мои величайшие успехи происходили из решений, которые я принимал, когда не раздумывал, а просто делал, что мне подсказывало сердце. Даже если не мог дать разумного объяснения… — Он мечтательно улыбнулся. — И даже если у меня были веские причины не делать того, что я делал.

Баст потер щеку:

— Таким путем ты пытаешься избежать собственных сомнений?

Коут поколебался.