— Избавьте это место от вашего нечистого присутствия, — бормотал про себя арканист, наблюдая за бегущими обидчиками. — Силою имени моего я повелеваю, чтобы стало так.

Наконец я понял, почему эти слова показались мне столь знакомыми. Он цитировал сцену изгнания демонов из «Даэоники». Не многие знали эту пьесу.

Старик вернулся к своему фургону и начал импровизировать:

— Я превращу вас в масло на летнем солнце. В поэта с душой священника. Я нашпигую вас лимонным кремом и выброшу из окна. — Он сплюнул. — Идиоты.

Гнев, похоже, покинул его, и старик испустил глубокий усталый вздох.

— Да уж, хуже и быть не могло, — пробормотал он, потирая вывернутое плечо. — Думаете, они вернутся с целой толпой?

На мгновение я подумал, что старик обращается ко мне. Затем я понял: он говорит с ослами.

— Я тоже не думаю, — кивнул он. — Но бывало, что я ошибался. Давайте-ка лучше остановимся на краю города и полюбуемся на остатки овса.

Старик вскарабкался в фургон и вылез оттуда с широким ведром и почти пустым холщовым мешком. Он высыпал содержимое мешка в ведро, явно пав духом при виде результата, взял горсточку овса себе и ногой подтолкнул ведро к ослам.

— Не смотрите на меня так, — буркнул он. — Все на голодном пайке. Кроме того, вы хоть пастись можете. — Поглаживая осла, он начал жевать сырой овес, иногда останавливаясь, чтобы выплюнуть шелуху.

Мне показалось очень печальным, что этот старик путешествует совсем один и, кроме ослов, ему даже поговорить не с кем. Нам, эдема руэ, тоже приходится нелегко, но нас много. А у этого человека не было никого.

— Мы забрались слишком далеко от цивилизации, ребятки. Те, кто нуждается во мне, мне не доверяют, а те, кто доверяет, не могут себе позволить моих услуг. — Старик уставился в свой кошелек. — У нас есть пенни и еще полпенни, так что выбор невелик. Хотим мы промокнуть сегодня или поголодать завтра? Никакого бизнеса тут, похоже, не получится. Так что придется выбирать: не одно, так другое.

Я крался вокруг угла дома, пока не смог разглядеть, что написано на боку стариковского фургона. Надпись гласила:

Абенти заметил меня, как только я выступил из-за дома, где прятался.

— Эй, привет. Могу я тебе чем-то помочь?

— Вы неправильно написали «болезни», — указал я.

Он удивленно посмотрел на меня.

— На самом деле это шутка, — объяснил он. — Я немножко варю пиво.

— А, эль. Понятно, — кивнул я и вытащил руку из кармана. — Можете мне что-нибудь продать за пенни?

К удивлению в его взгляде примешалось любопытство.

— А чего ты ищешь?

— Я бы хотел немного лациллиума. — За последний месяц мы пару десятков раз представляли пьесу «Фариен Справедливый», и мой юный разум насквозь пропитался интригами и убийствами.

— Ты предполагаешь, что тебя кто-то отравит? — слегка ошеломленно спросил арканист.

— На самом деле нет. Но мне кажется, когда противоядие понадобится, искать его будет поздновато.

— Пожалуй, на пенни я могу продать тебе лациллиума, — сказал старик. — Это будет как раз доза для человека твоих размеров. Но это вещество опасно. Оно спасает только от настоящих ядов. А если примешь не вовремя, можешь навредить себе.

— О, — сказал я. — Я этого не знал. — В пьесе лациллиум подавался как абсолютная панацея.

Абенти задумчиво постучал пальцем по губам.

— Можешь пока ответить мне на один вопрос? — (Я кивнул.) — Чья это труппа?

— В каком-то смысле моя, — ответил я. — Но в другом смысле она моего отца, потому что он тут всем заправляет и указывает, куда ехать фургонам. Но также она и барона Грейфеллоу, потому что он наш покровитель. Мы люди барона Грейфеллоу.

Арканист весело прищурился:

— Я слышал о вас. Хорошая группа. Хорошая репутация.

Я кивнул, не видя смысла в ложной скромности.

— Как думаешь, твой отец может быть заинтересован в какой-нибудь помощи? — спросил старик. — Не буду врать, что я великий актер, но руки у меня растут откуда надо. Я могу делать белила и румяна, не напичканные свинцом, ртутью и мышьяком. Могу еще делать свет: быстрый, чистый и яркий. Разные краски, если надо.

Я даже не стал раздумывать: свечи дорого стоили и боялись сквозняков, факелы коптили и были опасны. И все в труппе с детства знали о вреде грима. Трудновато стать старым опытным актером, если через день мажешь на себя яд, в результате чего к двадцати пяти сходишь с ума.

— Возможно, я опережаю события, — сказал я, протягивая старику руку, — но позвольте мне первым поприветствовать вас в труппе.

Если это должен быть полный и честный рассказ о моей жизни и деяниях, то я чувствую себя обязанным упомянуть, что мои причины пригласить Бена к нам не ограничивались альтруистическим порывом. Что правда, то правда: качественный грим и чистый свет были для нашей труппы желанным приобретением. Правда и то, что мне стало жалко одинокого старика на дороге.

Но кроме всего, мною двигало любопытство. Я видел, как Абенти сделал что-то, чего я не мог объяснить: нечто странное и чудесное. Не тот трюк с симпатическими лампами — его я сразу раскусил: обычная показуха, блеф, чтобы поразить невежественных горожан.

Но то, что он сделал потом, было совсем иным. Он позвал ветер, и ветер пришел. Настоящая магия — та самая, о какой я слышал в легендах о Таборлине Великом и в которую перестал верить с тех пор, как мне исполнилось шесть. Теперь я не знал, чему верить.

Так что я пригласил его в нашу труппу, надеясь найти ответы на свои вопросы. Тогда я еще этого не знал, но искал я имя ветра.

Абенти был первым арканистом, который мне встретился в жизни, и он совершенно поразил мое мальчишеское воображение. Он разбирался во всех науках: ботанике, астрономии, психологии, анатомии, алхимии, геологии, химии…

К его представительному виду, венчику седых волос на затылке и изрядному брюшку прилагались блестящие, часто моргающие глазки, быстро перескакивавшие с одного предмета на другой. Брови у Абенти отсутствовали полностью — и это мне в нем запомнилось больше всего. Точнее, брови были: они все время пытались отрасти, но снова и снова сгорали в очередных алхимических опытах. Это делало лицо Абенти одновременно удивленным и насмешливым.

Говорил он мягко и негромко, часто смеялся и никогда не избирал других мишенью для своего остроумия. Он ругался, как пьяный матрос, сломавший ногу, но только на ослов. Их звали Альфа и Бета. Абенти баловал их морковкой и кусочками сахара, когда думал, что никто не видит. Химия была его главной страстью. Мой отец говаривал, что в жизни не видел человека, делающего перегонку лучше Абенти.

Уже на второй день пребывания Бена в труппе я завел привычку ехать в его фургоне. Я задавал ему вопросы, а он отвечал. Иногда он просил меня сыграть что-нибудь, и я играл ему на лютне, позаимствованной из отцовского фургона.

Временами он даже пел. У него был чистый бесшабашный тенор, постоянно плавающий в поисках нот и находящий их в самых неожиданных местах. Чаще всего в таких случаях Абенти останавливался и смеялся над собой. Он был славным человеком, без тени чванства.

Вскоре после появления Абенти в труппе я спросил его, каково это, быть арканистом.

Он задумчиво посмотрел на меня:

— А ты когда-нибудь раньше был знаком с арканистом?

— Мы как-то платили одному, чтобы он починил нам ось на дороге. — Я помолчал, вспоминая. — Он направлялся вглубь страны с рыбным караваном.

Абенти сделал презрительный жест: