Как только Вашет решила, что мой язык стал достаточно сносным, она устроила мне возможность поговорить с некоторыми жителями Хаэрта.

Я познакомился с болтливым стариком, который прял шелковую нить и непрерывно тараторил, рассказывая странные, бессмысленные, полубредовые истории — историю о мальчике, который надел башмаки на голову, чтобы помешать убить кошку, еще одну историю, в которой какое-то семейство поклялось съесть по камешку целую гору. Я никак не мог понять, к чему он все это рассказывает, однако вежливо слушал, попивая сладкое пиво, которым он меня угощал.

Я познакомился с сестрами-близнецами, которые делали свечи и показывали мне па незнакомых танцев. Я провел вечер с дровосеком, который часами говорил только о колке дров.

Поначалу я думал, что все это какие-то важные персоны. Я думал, что Вашет нарочно демонстрирует им меня, чтобы показать, каким я сделался культурным.

И только проведя утро с Двупалым, я наконец сообразил, что Вашет посылает меня к этим людям в надежде, что я чему-нибудь научусь.

Двупалого на самом деле звали иначе. Я просто привык думать о нем как о Двупалом. Он был поваром в школе, и я видел его во время каждой трапезы. Левая рука у него была цела, а правая жестоко искалечена, остались только большой и указательный пальцы.

Вашет отправила меня к нему утром, и мы вместе готовили обед и болтали. Звали его Наден. Он рассказал мне, что провел десять лет среди варваров. Более того, он привез в школу более двухсот тридцати серебряных талантов, прежде чем покалечился и не смог больше сражаться. О последнем факте он упомянул несколько раз, я так понял, что для него это было предметом особой гордости.

Прозвонили колокола, в столовую потянулся народ. Наден принялся разливать сваренную нами похлебку, горячую и наваристую, с кусками говядины и морковки. Я нарезал теплый белый хлеб для тех, кто хотел хлеба. Я обменивался кивками и, время от времени, вежливыми жестами с теми, кто стоял в очереди. Я старался как можно меньше смотреть в глаза и старался убедить себя, что то, что сегодня люди почти не берут хлеба, чистая случайность.

Карсерет продемонстрировала свои чувства так, чтобы видели все. Достояла до головы очереди, сделала преувеличенный жест глубочайшего отвращения и ушла прочь, бросив свою деревянную тарелку.

Потом мы с Наденом принялись мыть посуду.

— Вашет говорит, у тебя плохо с фехтованием, — сказал он без какого-либо вступления. — Она говорит, ты слишком боишься за свои руки и от этого держишься неуверенно.

Жесткий упрек.

Я застыл от неожиданности, стараясь не смотреть на его искалеченную руку, и кивнул, не решаясь ответить вслух.

Он поднял голову от железного котла, который скоблил, и показал мне свою руку. Он явно сделал это нарочно, и лицо у него было жесткое. Тут я посмотрел на руку, отворачиваться было бы невежливо. На руке оставались только большой и указательный пальцы — достаточно, чтобы что-нибудь брать, но любая тонкая работа ему теперь была заказана. Половина кисти представляла собой сплошной корявый шрам.

Я заставил себя остаться невозмутимым, хотя это было непросто. В каком-то смысле я смотрел в лицо своему наихудшему страху Я остро ощутил, что мои собственные руки целы и невредимы, и с трудом подавил порыв сжать их в кулак или спрятать руки за спину.

— Минуло уже десять лет с тех пор, как эта рука держала меч, — сказал Наден. Гордость и гнев. Сожаление. — Я много думал о той битве, в которой лишился пальцев. Ведь мой противник даже не был искусным воином. Всего лишь какой-то варвар, ему бы лопату держать, а не меч.

Он пошевелил двумя пальцами. В каком-то смысле ему повезло. В Хаэрте были и другие адемы, у которых недоставало всей кисти, или глаза, или руки по локоть, или ноги по колено…

— Я много об этом думал. Как бы я мог спасти свою руку. Я думал о договоре, по которому я брался защищать барона, чьи земли были охвачены мятежом. Я думал: а что, если бы я не подписал того договора? Я думал: а что, если бы я лишился левой руки? Я бы не смог говорить, зато по-прежнему мог бы владеть мечом…

Он уронил руку.

— Но владеть мечом мало. Настоящему наемнику нужны обе руки. Одной рукой не сделаешь ни "любовник прыгает в окно", ни "спящего медведя"…

Он пожал плечами.

— Оглядываться назад — это роскошь. Это можно делать до бесконечности, но все это бесполезно. Я носил алое с гордостью. Я принес школе двести тридцать талантов. Я достиг второго камня, со временем достиг бы и третьего.

Наден снова поднял свою искалеченную руку.

— Но я бы ничего этого не достиг, если бы жил в страхе лишиться руки. Если бы я ежился и уворачивался, меня никогда бы не приняли в Латанту. Я бы никогда не дошел до второго камня. Я остался бы цел, но стал бы меньше, чем я есть.

Он отвернулся и снова принялся скоблить котлы. Я, помедлив, присоединился к нему.

— Тяжело тебе? — спросил я вполголоса — просто не смог удержаться.

Наден долго не отвечал.

— Когда это только случилось, я про себя думал, что не так уж оно и плохо. Некоторые получают увечья пострашнее. Некоторые гибнут. Мне повезло больше.

Он набрал воздуху в грудь и медленно выдохнул.

— Я старался думать, что все не так плохо. Стану жить дальше. Но нет. Жизнь останавливается. Ты многое теряешь. Ты теряешь все.

Потом добавил:

— Во сне у меня всегда две руки.

Мы вместе домыли посуду, сохраняя общее молчание. Иногда молчание — единственное, что ты можешь предложить.

Целеана тоже меня кое-чему научила. А именно: бывают противники, которые не колеблясь ударят мужчину ногой, кулаком или локтем прямо по гениталиям.

Нет, не так сильно, чтобы искалечить. Она дралась с пеленок и в совершенстве владела контролем, который так ценила Вашет. Но это означало, что Целеана точно знала, насколько сильно следует ударить, чтобы я зашатался и скорчился, сделав ее победу совершенно бесспорной.

И вот я сидел на травке, мир вокруг был серым, меня подташнивало. Выведя меня из строя, Целеана сочувственно похлопала меня по плечу и весело ускакала. Небось опять пошла плясать между качающихся ветвей меч-дерева.

— Ты неплохо держался до самого конца, — сказала Вашет, усевшись на траву напротив меня.

Я ничего не ответил. Я, как ребенок, играющий в прятки, искренне надеялся, что, если зажмуриться и сидеть совершенно неподвижно, боль меня не отыщет.

— Да брось ты, я видела, как она тебя пнула, — снисходительно сказала Вашет. — Удар был не такой уж сильный.

Я услышал, как она вздохнула.

— Нет, если тебе надо, чтобы кто-то посмотрел и удостоверился, что твои сокровища целы…

Я хихикнул. Зря я это сделал. Немыслимая боль, свернувшаяся в паху, распрямилась и отдалась вниз, в колено, и вверх, в пупок. Снова накатила тошнота, и я открыл глаза, чтобы справиться с головокружением.

— Она скоро это перерастет, — сказала Вашет.

— Надеюсь… — прошипел я сквозь стиснутые зубы. — Гнусная привычка!

— Я не это имею в виду, — сказала Вашет. — Я хочу сказать, что она подрастет. И можно надеяться, что она будет распределять свое внимание по всему телу равномернее. Сейчас она слишком часто атакует в пах. Это делает ее предсказуемой, так ей слишком легко противостоять.

Она многозначительно взглянула на меня.

— Любому, у кого есть хоть капля мозгов.

Я снова закрыл глаза.

— Вашет, не надо меня учить прямо сейчас, а? — взмолился я. — А то я вот-вот верну вчерашний завтрак!

Она поднялась на ноги.

— Значит, это самое подходящее время для учебы. Встань! Ты должен научиться сражаться, будучи раненым. Это бесценный навык, и Целеана дала тебе случай в нем поупражняться. Ты должен быть ей за это благодарен.

Понимая, что спорить бесполезно, я поднялся на ноги и заковылял за своим тренировочным мечом.