Декс поджег себя, когда пытался показать особенно зрелищный трюк с выдыханием огня, и его пришлось бросить в воду. Результатом фокуса стала только чуть подпаленная борода и слегка потрепанная гордость. Но Деке быстро пришел в себя благодаря заботливому лечению Бена: кружке медовухи и напоминанию, что не все люди созданы для ношения бровей.

Мои родители спели «Песнь о сэре Савиене Тралиарде». Как большинство величайших песен, «Сэр Савиен» написан Иллиеном и обычно считается его коронной работой.

Это прекрасная песня, и еще прекрасней ее делало то, что раньше я всего пару раз слышал, как отец пел ее целиком. Она чудовищно сложна, и мой отец был, пожалуй, единственным в труппе, кто мог спеть ее как надо. И хотя он старался этого не показывать, я знал, что песня тяжела даже для него. Мать пела вторую партию, ее голос лился мягко и живо. Даже огонь, казалось, притухал, когда они брали дыхание. Мое сердце взлетало и падало вместе с мелодией, и я плакал от чудесной красоты переплетающихся голосов и трагичности самой истории.

Да, я плакал в конце песни. Плакал тогда и плачу с тех пор каждый раз. Даже чтение этой истории вслух вызывает слезы на моих глазах. По-моему, в том, кого она не трогает, нет ничего человеческого.

Когда родители закончили, на минуту наступила тишина, пока все вытирали глаза и продували носы. Потом, выждав подобающее время, кто-то крикнул:

— Ланре! Ланре!

Крик был подхвачен другими голосами:

— Да! Ланре!

Отец криво улыбнулся и покачал головой: он никогда не показывал отрывков из недописанной песни.

— Давай же, Арл! — крикнула Шанди. — Ты уже долго ее варишь. Дай чему-нибудь убежать из горшка.

Он снова потряс головой, все еще улыбаясь:

— Она еще не готова. — Отец наклонился и аккуратно убрал лютню в футляр.

— Дай хоть попробовать, Арлиден. — Теперь это был Терен.

— Да, ради Бена. Нечестно, что он слушал твое бормотание про нее все это время и не…

— …Понятно, что ты со своей женой делаешь в своем фургоне, если не…

— Спой ее!

— Ланре!

Трип быстренько превратил всю труппу в голосящую и улюлюкающую толпу, которой мой отец ухитрился противостоять целую минуту. Наконец он снова достал лютню из футляра. Все зааплодировали.

Как только отец снова сел, толпа моментально успокоилась. Он подтянул пару струн, хотя убирал инструмент всего минуту назад. Размял пальцы, взял несколько мягких пробных нот и вошел в песню так гладко, что я и не заметил, как она началась. Затем над волнами музыки зазвучал отцовский голос:

Отец перевел дыхание и сделал паузу — с открытым ртом, словно собираясь продолжать. Тут по его лицу расплылась широкая злорадная ухмылка, он быстро наклонился и аккуратно убрал лютню в футляр. Раздался хоровой вопль и громогласные сетования, но все понимали, что им повезло услышать хотя бы столько. Кто-то завел танцевальную мелодию, и протесты стихли.

Мои родители танцевали вдвоем: голова матери лежала на груди отца, глаза у обоих были закрыты. Они выглядели совершенно счастливыми. Если вам удастся найти кого-то, с кем вы можете обняться и закрыть глаза на весь мир, вам повезло — даже если это продлится всего минуту. Мои родители, покачивающиеся под музыку, — именно так я и представляю себе любовь до сих пор.

После этого с моей матерью танцевал Бен, его движения были уверенны и полны достоинства. Я поразился, как красиво они смотрятся вместе. Бен — старый седой толстяк с морщинистым лицом и полусожженными бровями, и моя мать, стройная и прекрасная, совсем белокожая в свете костра. Они подходили друг другу как две противоположности, и мне было больно думать, что я уже никогда не увижу их снова вместе.

К этому времени небо на востоке стало светлеть. Все собрались, чтобы окончательно попрощаться с Беном.

Я не могу вспомнить, что сказал ему, прежде чем мы уехали. Тогда это казалось совсем неуместным, но я знал, что он все понял. Бен заставил меня пообещать не попадать больше ни в какие переделки при работе с фокусами, которым он меня научил.

Он наклонился и обнял меня, а потом взъерошил мне волосы. Я даже не протестовал. В качестве маленькой мести я попытался расчесать его брови — всегда хотелось попробовать.

Изумление Бена было великолепно. Он снова заключил меня в объятия и наконец ушел.

Родители пообещали снова привести труппу в городок, когда мы окажемся поблизости. Все в труппе ответили, что вести их не надо — сами дорогу найдут. Но даже я, в моем юном возрасте, понимал: пройдет очень-очень много времени, прежде чем я снова увижу Бена. Многие годы.

Я не помню, как мы уезжали тем утром, но помню, что пытался заснуть и чувствовал себя совершенно одиноким, если не считать глухой горько-сладкой боли.

Проснувшись уже днем, я обнаружил рядом сверток, замотанный в мешковину и перевязанный бечевкой. Сверху на нем был прикреплен яркий клочок бумаги с моим именем; он развевался на ветру, как маленький флаг.

Развернув его, я увидел обложку книги. Это оказалась «Риторика и логика»: книга, по которой Бен учил меня спорить. Из всей его маленькой библиотеки, состоявшей из десятка книг, одну эту я прочел от корки до корки — и возненавидел всем сердцем.

Я раскрыл ее и прочел надпись на внутренней стороне обложки:

Мы с Беном никогда не обсуждали мое поступление в Университет. Конечно, я грезил когда-нибудь туда попасть, но мечтами своими не делился даже с родителями. Поступление в Университет означало бы расставание с отцом и матерью, а также с труппой — всем и всеми, кто у меня был.

Честно говоря, даже одна мысль об этом приводила меня в ужас. Как это может быть: жить на одном месте не один вечер и даже не оборот, а месяцы? Годы? Больше никаких представлений? Никаких кувырков с Трипом и роли своевольного дворянского сынка в «Трех пенни за желание»? Никаких фургонов? Не с кем даже спеть?

Я никогда не говорил об этом вслух, но Бен угадал. Я снова прочитал его инструкцию, немного поплакал и пообещал ему сделать все, что смогу.

В последующие месяцы родители делали все возможное, чтобы залатать дыру, оставшуюся после ухода Бена. Другие члены труппы тоже старались чем-нибудь занять меня и спасти от хандры.

Понимаете, в труппе возраст почти не имеет значения. Если ты достаточно силен, чтобы седлать лошадей, ты седлаешь лошадей. Если твои руки достаточно ловки, ты жонглируешь. Если ты гладко выбрит и влезаешь в платье, будешь играть леди Рейтиэль в «Свинопасе и соловушке». Все очень просто.

Трип учил меня подтрунивать и кувыркаться. Шанди гоняла по придворным танцам полдесятка стран. Терен измерил меня эфесом своего меча и счел достаточно высоким, чтобы осваивать основы фехтования. Не для настоящей драки, подчеркнул он, а только чтобы я мог прилично изобразить ее на сцене.

Дороги в то время года были хороши, так что мы прекрасно проводили время, двигаясь на север по землям Содружества и делая по двадцать — тридцать километров в день в поисках новых городов для выступлений. С уходом Бена я все чаще ехал с отцом, и он начал серьезно готовить меня для сцены.