— Честно говоря, не знаю, магистр Килвин, — сказал я. — Вот сколько бы вы заплатили, чтобы в ваши легкие не вонзилась метровая ясеневая палка?

Он хмыкнул.

— Ну, своими легкими я дорожу, — сказал он. — Но давайте начнем с другого конца. Материалы обошлись в…

Он взглянул на чертежи.

— Примерно в девять йот, верно?

Сверхъестественная точность. Я кивнул.

— Сколько часов у вас ушло на то, чтобы его изготовить?

— Часов сто, — сказал я. — Может, сто двадцать. Но большая часть этого времени была потрачена на испытания и эксперименты. Второй такой я бы мог изготовить, наверно, часов за пятьдесят-шестьдесят. А если изготовить формы для штамповки, то можно и быстрее.

Килвин кивнул.

— Я предлагаю двадцать пять талантов. Как по-вашему, это разумно?

От такой суммы у меня захватило дух. Даже после того, как я расплачусь с хранением за материалы и мастерская возьмет свои сорок процентов комиссии, это все равно будет вшестеро больше, чем я мог бы заработать изготовлением трюмных ламп! Безумная сумма денег.

Я уже готов был согласиться, но тут мне в голову пришла одна мысль. И я нехотя покачал головой.

— Честно говоря, магистр Килвин, я предпочел бы продавать их подешевле.

Килвин поднял бровь.

— Люди согласятся платить столько, — заверил он меня. — Я видел, как они отдавали куда большие суммы за куда менее полезные вещи.

Я пожал плечами.

— Двадцать пять талантов — это бешеные деньги, — сказал я. — Получится, что безопасность и душевный покой будут доступны только толстосумам. По-моему, восьми талантов вполне достаточно.

Килвин долго смотрел на меня, потом кивнул.

— Как скажете. Восемь талантов.

Он провел рукой по крышке стрелохвата, словно поглаживая его.

— Однако, поскольку это первая и пока что единственная такая вещь, я заплачу вам за нее двадцать пять. Она отправится в мою личную коллекцию.

Он вопросительно склонил голову.

— Лхинсатва?

— Лхин! — с благодарностью ответил я, чувствуя, как с моих плеч свалился тяжкий груз тревоги.

Килвин улыбнулся и кивнул в сторону стола.

— Кроме того, я бы хотел не спеша изучить ваши чертежи. Не могли бы вы сделать мне копию?

— За двадцать пять талантов, — сказал я, с улыбкой подвинув к нему чертежи, — можете забирать оригинал!

Килвин написал мне расписку и ушел, прижимая к себе стрелохват, точно ребенок с новой игрушкой.

Я рванул в хранение, сжимая свой клочок бумаги. Нужно было уплатить долг за материалы, включая золотую проволоку и серебряные слитки. Но даже после того, как мастерская возьмет свои комиссионные, у меня останется почти одиннадцать талантов!

Остаток дня я ходил, насвистывая и ухмыляясь, как придурок. Да уж, верно говорят: чем тяжелей кошелек, тем легче на сердце!

Я сидел у очага в трактире Анкера, держа на коленях лютню. В зале было тепло и тихо, вокруг было множество людей, пришедших меня послушать.

В поверженье я всегда выступал у Анкера, и народу всегда бывало много. Даже в самую скверную погоду стульев недоставало, и опоздавшие вынуждены бывали тесниться у стойки или подпирать стены. В последнее время Анкеру приходилось нанимать на вечер поверженья еще одну девушку, чтобы разносить выпивку.

За стенами трактира зима все еще стискивала Университет в своих объятьях, но внутри было тепло, приятно пахло пивом, хлебом и похлебкой. За прошедшие месяцы я мало-помалу приучил слушателей помалкивать, когда я играю, так что сейчас, когда я играл второй куплет "Верной Виолетты", в комнате было тихо-тихо.

В тот вечер я был в отличной форме. Мне поднесли уже полдюжины кружек, а подвыпивший хранист в приступе щедрости бросил в мой футляр для лютни твердый пенни, и тот ярко блестел среди тусклых россыпей железа и меди. Симмон дважды прослезился, а новая подавальщица Анкера краснела и улыбалась мне так часто, что даже я обратил на это внимание. У нее были красивые глазки.

Я впервые в жизни чувствовал, что моя жизнь теперь по-настоящему в моих руках. В кошельке у меня водились деньги. Учеба шла на лад. Я получил доступ в архивы, и, несмотря на то, что мне приходилось работать в хранении, все знали, что Килвин ужасно мною доволен.

Для полного счастья недоставало только Денны.

Я дошел до последнего припева "Верной Виолетты" и теперь тщательно следил за своими руками. Я выпил чуточку больше, чем привык, и мне не хотелось сбиться. Не отрывая взгляда от струн, я услышал, как дверь трактира распахнулась и по залу пошел гулять пронизывающий зимний холод. Пламя подле меня заплясало и заметалось, по деревянному полу протопали тяжелые сапоги.

В зале царила тишина. Я пел:

Отзвучал последний аккорд, но вместо ожидаемых громовых аплодисментов мне откликнулась лишь гулкая тишина. Я поднял голову — и увидел, что напротив очага стоят четверо высоких людей. Плечи их толстых плащей промокли от снега. Лица были мрачные.

Трое из них были в темных круглых шапках, какие носили констебли. А на случай, если этого было недостаточно, чтобы понять, кто они такие, у каждого из них имелась при себе длинная дубовая дубинка, окованная железом. Они смотрели на меня стальным взглядом коршунов.

Четвертый держался несколько особняком. На нем не было шапки констебля, и он был далеко не так высок и широк в плечах. Но, несмотря на это, он явно был исполнен несокрушимой властности. Лицо его было худощавым и угрюмым. Он достал свиток плотной бумаги, снабженный несколькими черными, официального вида печатями.

— Квоут, сын Арлидена, — прочел он на весь зал — голос у него был сильный и отчетливый, — перед всеми этими свидетелями я повелеваю тебе предстать пред судом железного закона. Ты обвиняешься в сотрудничестве с демоническими силами, злонамеренном применении темных наук, необоснованном нападении и малефиции.

Нетрудно догадаться, что я был застигнут врасплох.

— Чего-чего? — тупо переспросил я. Как я уже говорил, я крепко подвыпил в тот вечер.

Угрюмый человек не обратил внимания на мое блеянье и обернулся к одному из констеблей.

— Связать его!

Один из констеблей достал кусок лязгающей железной цепи. До сих пор я был слишком растерян, чтобы бояться по-настоящему, но вид этого мрачного дядьки, вытаскивающего из мешка пару черных железных наручников, наполнил меня таким ужасом, что кости мои обратились в воду.

Рядом с очагом появился Симмон. Он растолкал констеблей и встал перед четвертым пришельцем.

— Что здесь происходит? — осведомился Сим. Голос его звучал сурово и гневно. Это был единственный раз, когда я видел, чтобы он вел себя как настоящий сын герцога. — Извольте объясниться!

Человек со свитком спокойно смерил Симмона взглядом, потом сунул руку под плащ и достал прочный железный жезл с золотыми ободками с обоих концов. Сим слегка побледнел. Угрюмый человек вскинул жезл, продемонстрировав его всем присутствующим. Помимо того, что жезл был не менее увесистым, чем дубинки констеблей, он был еще и неоспоримым символом его власти. Этот человек был судебным вызывателем Содружества. И не просто рядовым вызывателем — золотые ободки говорили о том, что он имеет право потребовать призвать на суд железного закона любого: священника, государственного чиновника — даже аристократа до барона включительно.

В это время сквозь толпу пробрался сам Анкер. Они с Симмоном просмотрели бумагу вызывателя и убедились, что бумага выправлена по всей форме. Под нею стояли подписи и печати самых влиятельных людей в Имре. Делать было нечего. Мне придется предстать перед судом железного закона.