— Входите, ваша светлость.

Он вошел, я поднял на него глаза. Он был уже совсем не похож на того хрупкого, трясущегося старика, которому я сумел вернуть здоровье. Он немного пополнел и выглядел лет на пять моложе.

— Что вы о ней думаете? — спросил Алверон. — Во время вашей беседы она ничего не говорила о своих поклонниках?

— Нет, ваша светлость, — сказал я, протягивая ему сложенный листок бумаги. — Вот первое письмо, которое вы, возможно, сочтете нужным ей отправить. Я полагаю, вы сможете найти способ тайно передать его ей?

Он развернул письмо и начал читать, беззвучно шевеля губами. Я тем временем родил еще одну строчку песни, записав поверх строки аккорды.

Наконец маэр поднял глаза.

— Вы не находите, что это несколько чересчур? — смущенно осведомился он.

— Нет. Вон то, — я оторвался от работы и указал пером на другой листок бумаги, — действительно чересчур. А то, что вы держите в руках, — как раз что надо. В ней есть романтическая струнка. Она мечтает, чтобы ей вскружили голову, хотя, вероятно, не признается в этом.

На лице маэра по-прежнему отражалось сомнение, поэтому я отодвинулся от стола и положил перо.

— Ваша светлость, вы были правы. Эта женщина вполне достойна стать вашей супругой. Не пройдет и нескольких дней, как во дворце будет с десяток мужчин, которые с радостью взяли бы ее в жены. Не так ли?

— Да их уже с десяток, — угрюмо ответил он. — А скоро будет десятка три.

— И добавьте еще десяток тех, с кем она встретится за обедом или будет гулять в саду. И еще десяток, которые будут ухаживать за ней просто из любви к искусству. Сколько из них станут писать ей письма и стихи? Они будут посылать ей цветы, побрякушки, знаки своего расположения. Вскоре на нее обрушится поток внимания. У вас всего один шанс.

Я указал на письмо.

— Не медлите! Это письмо воспламенит ее воображение, ее любопытство. Через пару дней, когда у нее на столе будет лежать гора других записок, она будет ждать второго письма от нас.

Он поколебался, потом его плечи поникли.

— Вы уверены?

Я покачал головой.

— В таком деле ни в чем нельзя быть уверенным, ваша светлость. Можно только надеяться. Ничего лучшего я вам обещать не могу.

Алверон колебался.

— Я в этом совершенно не разбираюсь! — сказал он, и в голосе его послышались капризные нотки. — Вот если бы была книга с правилами, которых можно было бы придерживаться!

Сейчас он выглядел совершенно как обыкновенный человек, ничуть не похожий на маэра Алверона.

По правде говоря, я и сам был озабочен не меньше его. Все, что я знал об ухаживании за женщинами по собственному опыту, легко можно было уместить в наперсток, не снимая его с пальца.

С другой стороны, в моем распоряжении был богатейший чужой опыт. Десять тысяч романтических песен, пьес и легенд, вместе взятые, хоть что-нибудь да значат. Что касается отрицательного опыта, я насмотрелся на Симмона, который пытался приударить чуть ли не за каждой женщиной на пять километров от Университета с безысходным энтузиазмом ребенка, пытающегося взлететь. Более того, я насмотрелся на то, как десятки мужчин разбивались в щепки о Денну, подобно кораблям, забывшим о приливе.

Алверон смотрел на меня неподдельно озабоченным взглядом.

— Как вы думаете, месяца хватит?

Заговорив, я сам удивился тому, как уверенно звучит мой голос.

— Ваша светлость, если за месяц я не сумею помочь вам ее покорить, значит, это вообще невозможно.

Следующие дни выдались довольно приятными. Светлое время суток я проводил с Денной, в Северене-Нижнем, исследуя город и его окрестности. Мы проводили время, катаясь верхом, купаясь, распевая песни или просто болтая целые дни напролет. Я восхвалял ее беззастенчиво и безнадежно: только глупец мог надеяться заарканить ее.

А потом я возвращался к себе и писал письмо, которое сочинял про себя весь день. Или изливал душу в песне. И в этой песне или письме я говорил все то, чего не осмеливался сказать Денне днем. То, что, как я знал, только отпугнуло бы ее.

Закончив письмо или песню, я переписывал все заново. Слегка сглаживал острые углы, убирал чересчур откровенные пассажи. Мало-помалу подгонял и переделывал, пока наконец результат не подходил Мелуан Лэклесс тютелька в тютельку, точно опойковая перчатка.

Это была идиллия. Отыскать Денну в Северене удавалось мне куда лучше, чем когда-либо в Имре. Мы проводили вместе по нескольку часов кряду, иной раз встречались дважды и трижды на дню, иной раз три-четыре дня подряд.

Хотя справедливости ради следует заметить, что все шло не так уж гладко. Было, было несколько репьев в одеяле, как говаривал мой отец.

Первым из репьев был молодой господин по имени Герред, который сопровождал Денну во время одного из первых наших свиданий в Северене-Нижнем. Разумеется, он знал ее не под именем Денны. Он называл ее "Алора", так ее звал и я до конца дня.

На лице Герреда застыло обреченное выражение, которое мне было уже более чем знакомо. Он достаточно давно общался с Денной, чтобы влюбиться в нее, и только что начал понимать, что его время подходит к концу.

Я видел, как он совершал все те же ошибки, которые до него совершали другие. Чересчур властно обнял ее за талию. Вручил ей в подарок кольцо. Когда мы бродили по городу, стоило ей задержать на чем-то взгляд дольше трех секунд, он тут же предлагал ей это купить. Пытался требовать у нее обещание непременно встретиться снова. Быть может, на балу у Деферров? А может, пообедаем в "Золотой доске"? А вот люди графа Абеляра завтра ставят "Десятигрошового короля"…

По отдельности все это могло бы быть замечательно. Может быть, даже привлекательно. Но все вместе давало картину неподдельного отчаяния, с руками, стиснутыми до побелевших костяшек. Он цеплялся за Денну, как будто был утопающим, а она — обломок доски.

Он бросал на меня гневные взгляды, когда она не видела, а когда Денна простилась с нами, пожелав обоим доброй ночи, лицо у него вытянулось и побелело, как будто он уже два дня как умер.

Второй репей был похуже. После того как я помогал маэру ухаживать за его дамой почти два оборота, Денна внезапно испарилась, без следа, без предупреждения, не сказав ни слова. Ни прощальной записки, ни каких-либо извинений. Я ждал ее три часа в конюшне, где мы договорились встретиться. Потом я отправился в трактир, где она жила, и узнал, что накануне вечером она собрала вещи и съехала.

Я отправился в парк, где мы обедали накануне, потом обежал еще десяток мест, где мы обычно встречались. К тому времени, как я сел на подъемник, идущий на вершину Крути, была уже почти полночь. Но все равно какая-то безрассудная часть меня продолжала надеяться, что она встретит меня наверху и снова бросится мне на шею в порыве неудержимого восторга.

Однако ее там не было. В ту ночь я не написал ни письма, ни песни для Мелуан.

На второй день я несколько часов шатался по Северену-Нижнему, озабоченный и уязвленный. В тот же вечер, у себя в комнатах, я долго потел, ругался и портил бумагу и наконец, испортив листов двадцать, выдавил из себя три коротких, относительно сносных абзаца, которые и вручил маэру на его усмотрение.

На третий день сердце камнем лежало у меня в груди. Я попытался было закончить песню, которую писал для маэра, но ничего толкового у меня не вышло. В течение первого часа все ноты, которые я брал, выходили свинцовыми и безжизненными. На второй час они сделались неблагозвучными и разрозненными. Я упорствовал до тех пор, пока каждый звук, издаваемый моей лютней, не сделался скрипучим и мерзким, как ножом по зубам.

Наконец я позволил своей бедной измученной лютне умолкнуть, вспомнив то, что некогда говорил мой отец: "Песни сами выбирают себе час и время. Если у лютни жестяной звук — должно быть, это не без причины. Твоя музыка звучит в тон твоей душе, из грязного колодца не наберешь чистой воды. Подожди, пока муть осядет, иначе звук выйдет гнусный, как у треснутого колокола".