— М-м-м-м, — мотаю головой, словно нахожусь в горячке. — А ну заткнись!

— Лечилась беспорядочными связями, мальчик. Кого-то, наверное, хотела вырвать из раненого сердца. Рассказать о методе подробнее?

— Обойдусь.

— Я гуляла, Свят. Будучи беременной, я искала на свою задницу любовные приключения. Считала, что ты почувствуешь, как я себя легкомысленно веду и вернешься, но тебе было все равно, поэтому ты не возвращался. Тогда я стала думать, что ты просто бессердечный, злой обманщик, растлитель девочек. Ты меня принудил, помнишь?

— Юлька, прекрати. Ты порешь чушь, стараясь выглядеть, как можно гаже-хуже, хотя по-настоящему…

— Не веришь? — скрежещет зубами, обильно продуцируя слюну.

— Верю!

Хрен с этим! Пусть думает, что я все осознал и принял на долбаную веру то, что от души она наворотила тут.

— Давай по факту? Итак, все получилось? — с рычащим хрипом вклиниваюсь и перебиваю. — Добилась того, чего хотела? Задержка, тошнота и рвота, усталость? Я правильно перечисляю?

— Нет, — рассматривает исподлобья. — Игорь! Сколько можно повторять? — кричит мальчишке. — Я отлуплю его в честь дня рождения. Я…

— Я не осуждаю, детка.

— Благодарю за великодушие, гад, — игриво изгибает бровь, пальцами впивается в мои бицепсы и отклоняется, тараня животом и пахом мои натянутые бедра и звенящий член. — Отпусти!

— Я взрослый мальчик, который понимает, чем все заканчивается, когда…

— И бестактный хрен до кучи! Р-р-р! — с угрозой рявкает в ответ.

— Стыдливость не мое исключительное достоинство, Смирнова. Да и ты, я это точно вижу, не святая простота, — рожей приближаюсь к ней, отрывая щупленькое тело от земли, невысоко приподнимаю поскуливающую Юлю, и носом заползаю в открытое как будто бы для этих целей ушко. — Я помню, как ты любишь секс, малышка. Ты отзывчивая девочка. Романтичная натура, которая не сразу поняла, что лишилась дорогого. Помнишь, как было в первый раз? Помнишь, как ты сладко кончила впервые. По-моему, ты плакала и вместе с этим сводила, перекрещивала ножки, когда я стаскивал то одеяло, которым ты пыталась прикрыть красивую срамоту. Со мной, со мной, со мной ты улетала! Помнишь?

— Пусти! — как будто ультразвуком заклинает.

— Я помню, как нужно успокаивать тебя.

— Я кому сказала…

По-видимому, мое намерение наконец-таки достигает мыслительных каналов женской мозговой оболочки. Могу судить об этом по тому, как Смирнова начинает яростно перебирать ногами, бешено вращать головой и крепко стискивать побледневшие от предвкушения губы. Я знаю, что все это делается мне назло и с тайным блядским умыслом.

— Хочешь, чтобы силой брал? — вытягиваю шею и приближаюсь к ней лицом, не моргая, таращусь на манящие, подрагивающие то ли от страха, то ли от предвкушения губы, горячим воздухом опаливаю женский лоб, нос и раскрасневшиеся от желания щеки. — Готова? — прикасаюсь ртом к трясущемуся лихорадкой подбородку, не раздвигая губ, быстро продвигаюсь вверх и в плен захватываю шелковые уста, растаскиваю силой половинки и, не особо церемонясь, проталкиваюсь внутрь языком.

Вкусно, сладко! До чего тепло и все давным-давно знакомо. Мы с ней целуемся, как в наш первый раз. Когда же, черт возьми, такое с нами приключилось? По-моему, сейчас я искренне придуриваюсь, флиртую, как неумелая кокетка, сам с собой. Намедни я будто бы хвалился, что с памятью проблем особых не имею, а тут — пожалуйста, огромная воронка и сплошная чернота. С воспоминаниями о первом разе со Смирновой надолго подвисаю и, не останавливаясь, пользуюсь особым положением от всей души. Юла помалкивает, пока терзаю ее рот, лишь иногда постанывает, но в то же время носом ровно дышит, как будто неприятное ей терпит, затем спокойно отвечает, след в след осторожно продвигается, чуть-чуть играет, а после манит, вынуждая пробираться глубже. Она утаскивает меня в свой рай, завлекает в непролазную чащу, где стопудово, надменно издеваясь, грубо, не стесняясь, надругается надо мной.

— Разве этого мало, сладкая? — с чмокающим звуком отпускаю истерзанные губы, но все еще не позволяю стать ногами ей на землю. — Как насчет добавки? — обхватываю ладонью женскую головку и притягиваю ее лицо к себе.

— Насилие, Свят! — икотой выдает Смирнова, с большим трудом качает головой, вслепую шарит по карманам расстёгнутого пиджака, из которого раздается вибрирующая предупреждением трель входящего телефонного звонка.

— Ты отвечала мне. Ласкала, облизывала, сосала и телочкой мычала. Опять, видимо, случайно вышло? Если так, то у тебя проблемы с верностью, жена.

— Отпусти меня. Я тебе не жена, больной придурок.

— Это дело времени. Кому там так не терпится? Пидор, что ли, контролирует передвижение непостоянной, уже давно упавшей женщины?

Она все-таки подлавливает ногами землю, а я, видимо, в качестве благодарности, получаю злобный взгляд мальчишки, которым, наконец-то повернувшись к нам, он от всей души вознаграждает.

Смирнова шустро отвечает на звонок, отходит от меня и, придавив трубой незанятое ухо, о чем-то «милом» с кем-то «милым» говорит, хохочет, щебечет и стрекочет, обмениваясь нервно впечатлениями. Черт бы где-нибудь подрал напыщенного мудака! Даже находясь за тридевять земель от нас, он умудряется трепать мне нервы и о себе, как об уроде, вежливо напоминать.

— Ты как? — присаживаюсь на корточки, затем одним коленом упираюсь в землю, а на второе укладываю согнутую в локте руку и верхней половиной тела подаюсь вперед на недовольного сынка.

— Опять? — он стремительно ко мне подходит, хлестко шлепает ладошкой по моей щеке, а затем, вцепившись ноготками в угол глаза в районе моего виска, щипает кожу, впиваясь в высохшую мякоть. — Опять? Опять? Ты делал больно, ты ее кусал…

— Я не кусал, — отнекиваюсь и, как баран, бодаю головой. — Тебе показалось.

— Я все видел. Ты врёс! — еще один шлепок, но теперь по обнаглевшим и непослушным губам. — Я все папе лассказу! Он тебя наказет.

В угол, видимо, поставит. Втолкнет в горлянку мне горох, насильно захлебнет гнилой водой. Сказать ему, что буду просто счастлив, если «хренов недопапа» узнает, сколько раз я нагло подъедал с его законного «стола» или не стоит провоцировать возбужденного увиденным и без того расхорохорившегося пацана?

— Не надо, сладкий, — жалобно скулю.

— Боисся? — выставляет ручки себе на пояс и, насупив брови, строго вопрошает. — Он тебя убьет, цюдисе!

— Нет.

— Да.

— Нет, Игорь, папа не убьет. Как я понял, ты подружился с тем пареньком? — кивком указываю на панголина, который, не скрывая радости и долгожданного облегчения, лениво заползает в круглый «дом».

— Да.

— Будем навещать товарища? Тебе здесь нравится?

— Да.

— Послушай, пожалуйста, — обхватываю детскую талию, подтягиваю Игоря к себе и осторожно прикладываюсь лбом к его груди. — Ты ведь помнишь, кто я?

— Да, — без запинки отвечает.

— Я не могу обидеть твою маму, потому что очень сильно люблю ее. Понимаешь?

— Да.

Он все понимает или просто соглашается, потому что так намного проще, а обычное согласие, на самом деле, ни к чему его как будто не обязывает и ничем таким не связывает?

— Я твой папа, сладкий. Я папа, Игорь. И я не кусаю маму, я ее целую. Знаешь, что это такое?

— Да, — Игорь открывает рот и неумело облизывает мои губы, а после пробирается на щеку, которую без стеснения зубами зажимает. — Тебе больно?

— Нет. Приятно. Скажи, пожалуйста, — специально прислоняюсь виском к его губам, — тот папа часто целует маму? Они…

— Да.

— Они ругаются, детка? Кричат друг на друга? Он маму обижает? Бьет?

— Нет.

А я, наверное, возьму свои слова обратно. Он маленький ребенок и просто ни черта не понимает. Смешно, ей-богу. Да как подобное могло мне в голову прийти? Четырехлетка разбирается во французских поцелуях с языком, но ни хера не догоняет, когда отец вдруг повышает голос и замахивается на «искусанную» перед этим мать.

— Сладкий? — Юля тихо окликает.