— Тю-ти пу-ти…

— Зачем ты придумываешь? Наговариваешь?

«Зачем ты врешь?» — насупив брови, заняв стойку для стремительного нападения, налитыми кровью глазами ей, не проронив ни слова, надсаживаю грудь, бессловесно свой вопрос кричу.

— Я искала тебя, Свят. Тебя! Я всю жизнь тебя ищу. А найдя, жду. Дождавшись, получаю хлесткие затрещины о том, что нет во мне великой идеи, что я… Я глупая, потому что не осознаю всего, что в гадском мире происходит. Да! — зеркально копирует меня, занимает то же положение, таращится, не отводит глаз, дергает руками, убирает от лица осенней свежестью накинутые завитые локоны. — Война не для меня, Святослав. Я мать! Сынишка полностью зависит от меня. Он сильный и слабый. Все, черт побери, одновременно. Ему нужен мир, покой, любовь…

— Я здесь! — развожу руки. — Здесь! Вот он я! Ты нашла, я больше не уйду. Я живой, Юлька. Прости, прости, прости, что пропал, что исчез, что попал в херню, на которую не рассчитывал. Я спешил к тебе, к вам, — тут же исправляюсь. — Пойми, пожалуйста, это долг…

— Ему нужна семья, — она не слушает и, конечно же, ни хера не понимает. — Долг — семья, Мудрый! Мужчина обязан заботиться о своей семье, а не колесить по миру, наводя порядок там, где его об этом не просили. Мы обсуждали это. Ни черта не изменилось. Я по-прежнему считаю, черт возьми, я убеждена, настаиваю на этом, кричу, а ты… Глухой! Как, впрочем, и всегда. Что изменилось? Что изменилось с того момента, как мы побултыхались в этой луже?

Так это теперь называется? Я все иначе понимаю!

— Нам было хорошо. Зачем ты опошляешь?

— Кончил?

— Юля! — настораживаюсь, голосом ее предупреждаю о том, что это скользкий лед, нельзя скользить без защиты — без пластикового шлема на башке.

— Мне было хорошо. Это ведь ты хотел услышать?

— Нет!

— На этом все!

Для этого — чтобы сказать «на этом, Святик, все» — она забралась в эту глушь? Приперлась, притарабанила ребенка, устроила прием на речке, позволила себя любить. Все это для того, чтобы сообщить, что между нами все закончилось, что я чертова пропажа, о которой она больше не думает и не вспоминает. Она смирилась с тем, что сгинуло, а воскрешение из мертвых…

— Это не по мне! Я не смогу обманывать мужа. Я уже чувствую себя падалью. Озабоченной сучкой, которую стоит только пальцем бывшему поманить.

— Бывшему? — шурюсь, но все еще слежу за приближающимся к нам Сергеем.

— Да.

— А настоящее что, разреши спросить.

— Моя семья — мой муж и наш сын.

Мой! Мой сын и моя жена… Я раздавлю их, если по-хорошему Юла не понимает.

Я угроблю…

Я расправлюсь…

Я рассчитаюсь…

Сочтусь…

С чистой тварью поквитаюсь!

— Этот Костя? — выкрикиваю имя пидора. — Костя твоя семья? Твоя вынужденная находка? Он подмена, он, сука, должен в сторону отойти. Его ты так самозабвенно искала, когда меня надолго потеряла? Так я нашелся! Юля-я-я, пожалуйста, давай начнем сначала, — последнее скулю. — Я хочу…

— Прекрати, — пытается опустить мои широко расставленные в стороны клешни. — Хватит!

— Я не намерен сдаваться, Мудрая.

— Красова! — хрипит. — Я Красова. Он не отпустит меня.

— Я его убью! — сквозь зубы угрозу ей шепчу. — Разорву вот этими руками, — киваю на свои ладони. — Мудила не туда залез…

— Он не отпустит, потому что я не захочу уйти.

Сергей подходит к Юле со спины. Уложив свои руки ей на плечи, бережно разворачивает, обращает дочь лицом к себе, несколько секунд внимательно рассматривает, будто бы родственный штрихкод читает, удостоверившись в наименовании «живого несговорчивого товара», подтягивает и плотно прижимает.

— Тшш, солнышко, — баюкая, ей тихо говорит, а мне шипит сквозь зубы. — Свят, прекрати.

Топчусь на месте, танцую бешеную джигу, поднимаю носками охладившийся песок, дрожу от того, что все еще в мокрые штаны и футболку одет, нервничаю. От мировой, е. ать, несправедливости в мирной жизни за ни за что охреневаю!

— Я не исчезну, — повторяю, исподлобья тараня взглядом Сергея и Юлу. — Пожалуйста, — еле двигаю губами. — Юля, послушай… Сергей!

Мне кажется, где-то близко, очень рядом раздается топот мелких шустрых ножек. Так и есть! Сын гарцует по траве. Он присаживается за кустик, прячется, неумело маскируется, а вытянув тоненькую шею, выглядывает из-за до конца не облетевшей что-то шелестящей ему в ушко оранжевой листвы. Прицеливается, щурит глазик, выставляет руку, в которой я вижу все тот же игрушечный пистолет. Игорь что-то шепчет, словно с кем-то важным по невидимой рации общается, затем ложится на живот и, пару раз перекатившись, подбирается к невысокому холму.

«Он в войну играет» — Юлины стегающие мою спину резкие слова!

— Я тебя ищу! Моя очередь, Юла, — перевожу свой взгляд на спину, по которой Смирнов монотонно водит крупными ладонями. Он успокаивает старшую дочь, которой я, как навсегда к боям приговоренный, сообщаю о намерениях, наплевав на то, что невозможно, неправильно, противно обстоятельствам, противоестественно и, вероятно, аморально. — Я буду искать везде… Я!

Сын подбегает к нам, но останавливается в точности передо мной. Вынужденно преклоняю никогда до сих пор добровольно несгибающиеся колени и подаюсь к нему вперед:

— Сладкий, прости меня.

Мальчишка поднимает правую ручонку и приставляет к моему лбу черный и холодный ствол. Это пистолет!

— Сдавайся, Свят! Я тебя поймал.

Таращусь мертвым взглядом…

«Суки наступают…».

«Их очень много…».

«Целей слишком много — я здесь уже один…».

«Сдавайся!» — орет, который у них, по-видимому, добровольно избранный походный командир.

— Сдавайся, цюдисе! — пищит приказ малыш.

Смаргиваю…

Сглатываю…

Давлюсь…

Раскатываю в глотке обильно выступающую слюну…

— Ма! — сын поворачивается к стоящей спиной к нему Юле.

— Да, сладкий? — всхлипывает она.

— Я его поймал. Он больсе не кусает. Свят? — снова обращается ко мне.

— Да, сладкий? — негромко отвечаю.

— Кусаца больсе не будес?

«Нажми курок, малыш!» — молча сына заклинаю. — «Нажми его, сынок!».

— Отвецяй! — сводит вместе бровки, даже угрожает. — Сто молцис? Ма!

— Игорь, убери пистолет. На людей оружие не наставляют, — вмешивается в детскую игру Сергей.

— Кусаца есё будес, цюдисе?

«Нет!» — молчание сохраняю, но отрицание показываю головой.

Засидевшаяся птица выпархивает из кустов, а у мальчишки дергается пальчик. Он сильно давит на курок.

Я слышу тот же звук…

«Ба-бах!» — и снова сучий холостой.

«Обосрался, гнида?» — на их вопросы я никогда не отвечаю, всегда смотрю мимо, не встречаюсь взглядом и… Терплю все! Все, что они со мною делают, все, к чему я за столько лет уже привык!

— Папа, — где-то возле глаза шепчет детский голос.

— Да, сладкий? — размыто вижу, глохну, слепну. Наконец-то умираю.

— Не плаць…

Я не плачу! Не плачу… У мужчин слез нет!

Есть целеустремленность, упрямство, вера и надежда. Я искать ее не перестану, пусть не изображает холод, не обманывает и привыкает.

«Я уже иду, Юла» — нельзя любить двоих. В это точно не поверю — это однозначно ложь.

Сын трогает губами мои щеки, слизывает слезы, щекочет кончиком языка обветрившуюся кожу, и сильно-сильно обнимает, повиснув на шее, которую я для него склоняю.

— Ты зывой! Я не убил. Ма! Цюдисе зывой, он кусать тебя больсе не будет. Да?

Да, сладкий! Я живой — ты не убил.

Идеальный снимок: удачный ракурс, подходящая натура, обворожительная модель и… Смешной мальчишка в темно-синем джинсовом костюме, стоящий рядом с присевшей элегантной тонкой матерью в сером длинном кардигане!

«Надо бы поправиться, жена» — ставлю «огонек» под снимком, кратко и тактично комментирую, и следом отсылаю пошловатый стикер, на который, уверен, кое-кто отреагирует каким-нибудь язвительным замечанием из разряда.