— Ты не отвечала на мои звонки.

— Я избавилась от карточки.

— Зачем?

— Чтобы нас никто-никто не нашел, — мне кажется, сейчас она добавит:

«Глупенький, мой милый дурачок!».

— А я?

— А ты меня все равно бы разыскал.

— Петр тебя сдал, Юла, — ухмыльнувшись, утыкаюсь носом в основание женской шеи.

— Вот козел! — хихикает.

— Я ему сказал «спасибо», между прочим, — пренебрежительно хмыкаю.

— Не сомневаюсь! — Юла забрасывает руки мне за шею, надавливает на хребет, заставляет еще ниже наклонить голову, затем сильно выгибается и выставляет грудь. — Люби меня, люби меня, люби… Мудрый, возьми! Трах…

— Тшш, не груби, красавица! — укладываю ладони на выступающие полушария, сжимаю через ткань и наощупь, вслепую пробираясь, нахожу соски. — Ты моя!

— Не ревнуй меня… — всхлипнув, внезапно произносит.

— А как же «хочу, чтобы ты, сволочь стриженная, ревновал»? А как же «ты, что ли, не ревнуешь»? А как же… — не успеваю до конца мысль сформулировать, как тут же получаю в подреберье небольшой тычок.

— Не ревнуй меня к прошлому, Святослав…

Она права. Вот именно. Ведь к прошлому ревновать нельзя!

— Будь со мной, — хриплю ей в ухо и нагло задираю кофту, вынуждаю Юлю поднять руки, полностью снимаю тряпку и нагло напираю телом, покорно укладываю на живот и вдавливаю ее лицом в подушку.

— М-м-м, — мычит, выкручивается и устраивается вполоборота, одной щекой ко мне. — Да, Свят! — еле двигает губами, но четко выдает согласие. — Да, да, да, любимый.

Идеальная фигура… Узкая горячая спина, глубокая позвоночная выемка, маленькие ямочки на пояснице и… Низкая посадка пижамных брюк! Раздвинув свои в коленях согнутые ноги, сжимаю бедрами крепко сведенные нижние конечности Юлы. Расставленными в когтевую стойку пальцами сдираю пояс, скатываю ткань, освобождаю упругую задницу от ненужной хрени.

— Не тяни-и-и, — скулит моя жена.

— Не командуй, сладкая, — шепчу, прокладывая влажную дорожку поцелуев по ее спине, сдавливаю сильно и быстро раздающуюся грудную клетку. — Родная моя, — улыбаюсь, когда рисую носом на лопатках вензеля. — Скучал, скучал, скучал, — на каждую тоску впиваюсь кусающими поцелуями в подрагивающие то ли от наслаждения, то ли от нетерпения плечи.

Юля кошкой распластывается подо мной, поднимает голову, вытягивает шею и специально выставляет зад…

Я сильный! Я, черт возьми, все смогу. Я точно знаю… Так говорил отец!

«Сынок, все силы возвращаются со злостью, с личным правом испытать сильные эмоции, которые, казалось бы, испытывать „нельзя“ или нельзя испытывать именно к этому человеку. Нельзя, нельзя, мой мальчик… Чужое брать нельзя!».

— Моя! — со всего размаху, особо не сдерживаясь и не стесняясь, врываюсь в распахнутую влажную плоть. Я знаю Юлю, ей нравится, когда я сильный, жестокий в меру и очень властный хрен. — Моя, моя девочка. Сладкая детка! Сука-а-а!

Ад! Бездна! Первозданная, почти божественная… П-У-С-Т-О-Т-А!

Я ничего не вижу. Я, блядь, ослеп. Оглох… Все, все, все! Кончено. Навеки. Я, кажется, в дрова и ни х. я не слышу. Не понимаю, не осознаю, не вижу, не слышу и не ощущаю… Не догоняю, как очень громко стонет подо мной Юла и тут же… Тут же закрывает себе рот, прикусывая туда-сюда снующую до этого момента свою маленькую ладонь.

— М-м-м-м, — скулит, мотая головой на каждом проникающем моем толчке в ее податливую плоть.

— Потерпи, любимая, — я трусь футболкой о нежную кожу, прикладываюсь бедрами о скачущие от нашего безумия округлые, упругие ягодицы, раздираю ей нутро, вылизывая спину, шею, плечи и предплечья.

— Еще! — хрипит сквозь пальцы. — Свят, Свят…

«Свят, когда сквозь грусть, печаль пробиваются первые ростки злости, обиды или даже ярости — это признак того, что к человеку, к тебе, мой мальчик, возвращается энергия и сила жить…».

Тараню Юлю, трахаю не останавливаясь, дышу, как загнанный, и обливаюсь потом…

— Я скоро, — почти визжит Смирнова.

Я знаю, детка!

Из жилплощади, арендуемой нами по воле непростого случая у великодушных Велиховых, мы выехали только через семь дней. Сначала немного приболела Юля, потом стал странно кашлять Игорь, а после Тоня на голубом глазу внезапно заявила, что не готова отпустить старшую сестру неизвестно с кем и неизвестно куда, и вообще, плевать она хотела на то, что все продумано, улажено и договорено: то ли я, видите ли, незатыкающаяся долгоиграющая первая любовь, то ли, что даже более вероятно, бездуховный — именно так, а не иначе — манипулятор и просто нехороший человек, то ли ей это все приснилось, то ли это был жестокий розыгрыш, то ли:

«А впрочем, не обращайте на меня внимания. Прости, прости, Петечка. Нет-нет, ребята, пожалуйста, останьтесь. Со мной полнейший порядок, да и по сложившимся обстоятельствам все очень хорошо».

Что бы это ни было, но мы гостили у ребят полноценную неделю, в течение которой я наскоками, как недобитый воинственными предками узкоглазый хан, посещал свое основное место жительства. Гостеприимные Смирновы, в особенности Сергей Максимович, были весьма поражены моим «кобелиным» непостоянством, гребаным нахальством и «блядской» суетливостью, которые могли свидетельствовать лишь о том, что я:

«Намерен, вероятно, в ближайшем будущем подложить радушным людям жирную свинью?».

В последний — я больше не употребляю слово «крайний» — раз я вынужденно натолкнулся на сильно выпившего главу семейства, предоставляющего мне отменные квадратные метры, который, абсолютно не стесняясь, воспользовался-таки своим исключительным правом арендодателя и ввалился полумертвой тушей в мои хоромы, чтобы, по-видимому, провести инвентаризацию всего движимого-недвижимого имущества в уютном помещении, из которого — так уж сложилось — я не успел убраться незамеченным и с глаз долой куда-то юрко ускользнуть.

Сергей сверкал глазами, шипел, рыгал и даже хрюкал, когда я, суетливо снуя перед его нетрезвым носом, перетаскивал некоторые личные вещички в багажник своей машины. Он странно хватал меня за джинсы, спотыкался и впечатывался задницей в ставшие частоколом стены, расставив руки, раскачивался на панелях, изображая медведя, выбравшегося на свет Божий из неуютной и холодной земляной берлоги, не скрываясь, демонстрировал сильную отрыжку и зачумленно хихикал, словно шлюха с грубым голосом и непривлекательными внешними данными, для которой в силу специфических характеристик не нашлось ни одного любвеобильного и щедрого клиента.

А в чем здесь, собственно говоря, проблема? Все очень просто. Юля не посчитала нужным сообщить родителям, что больше не живет с пидрилой и, более того, что с моей точки зрения, очень важно, хотела бы как можно быстрее получить развод. С этим, как это ни странно, возникают чрезвычайно нехорошие вопросы: по ее словам, ни Красов, ни она ни разу не произнесли во время крупной ссоры простое и весьма короткое своевременное предложение:

«Все кончено, е. ать. А я хочу развод! Прощай!»…

— Тебя обидели, сынок? — шипит мне в спину «папа».

— Нет, — вздрагиваю и, скосив взгляд, вполоборота быстро отвечаю. — Доброе утро!

— Красноречивое крысиное поведение, козлина, — я слышу, как он сплевывает, звонко цокает, и кажется, шурует языком по деснам, цепляя кончиком случайно заскочивший между зубов коричневый табак. — Повадки гниды и предателя. Что на этот раз забыл, Свят?

Он снова пьян?

— Я уезжаю, Сергей.

— Понял, не дурак, а дурак бы, сука, и не понял, — из-за спины выходит и становится в точности передо мной. — Ты что-то хочешь рассказать, товарищ Мудрый? — теперь я, видимо, его неуспевающий студент.

— Никак нет, Сергей Максимович.

— Добавил официоза, выпячиваешь грудь и поджимаешь ягодицы. Ты, Святик, как тот кобель, который боится получить пинка по яйцам, а на финал — под зад.

— Я должен заплатить Вам…

— Бумажек, типа денег, гнида, у тебя вовек не хватит, — прыскает Смирнов. — Разбогател, видать? Решил струсить с родного государства свои честно заработанные?