План идеальный! К тому же я стою возле ее двери и жду ответа. Она должна один разговор. Один, без свидетелей и сучьих нервов.

— Привет, — говорю, когда она приоткрывает дверь.

— Что ты хочешь? — пытается закрыть то, что неосмотрительно распахнула, не поинтересовавшись, кто притаился с той опасной стороны.

— Не смеши людей, Юла, — напираю на полотно и проталкиваю себя внутрь помещения, пихаю, спотыкаюсь, но сохраняю равновесие и держу ее.

— Игорь спит, — рычит, отталкивает, плюется и шурует ручонками перед моим носом.

— Вот и успокойся, будь добра, — обхватываю кисти и свожу их вместе, формируя молитвенную позу, дергая несколько раз, подкрепляю просьбу и как будто умоляю. — Дай мне полчаса, Смирнова. Я обрисую ситуацию так, как вижу. Мы должны прийти к взаимопониманию, Юла. Ради сына…

— Ради сына я прошу тебя…

«Отстань!» Да? Об этом собирается просить? Я должен самоустраниться, чтобы она могла спокойно спать? Обойдется…

— Ты наказала меня. Ты права. Во всем. Все эти годы я вспоминал тот разговор, ту последнюю встречу…

— Я была уже беременна, Святослав, — внезапно произносит, останавливая меня.

Что она сказала сейчас? Я ведь не ослышался и мне опять не показалась какая-нибудь херня из разряда «я слышу только то, что устраивает и что мне надо по незнанию знать»?

— Почему ты…

— Это что-то бы изменило?

— Да, — по-моему, я сжимаю кулаки и принимаю стойку, в которой готовлюсь к нападению и стремительному броску. — Ты знала о том, что ждешь ребенка и не сообщила. Специально? Отвечай! — дергаю губами и рассматриваю безобразное и ненавистное лицо той, которой готов проломить башку, а из тела ногами выбить дух. — Ты бегала по части, разыскивая меня с большим животом? Это было когда? Ну?

— Да.

Благодарю за откровенность!

— И кто же после всего безобразная, циничная, подлая и злая сволочь, Юленька?

— … — она смеется и плачет одновременно. Я вижу, как из уголков уставших глаз выкатываются идеально круглые слезинки.

— Когда родился мой сын? Назови мне дату, пожалуйста. Я хочу знать, когда у него день рождения. Его точный возраст. Покажи мне свидетельство. Какого выдуманного мудака ты указала в графе «отец»? Указано со слов матери, я так понимаю.

— Подкованный!

— Заткнись, Юла…

Как она могла? Пытаюсь восстановить последний разговор. Все те слова, которые сказал ей я, и те слова, которые произнесла она. Ничего — пустота. Она никак не выдала себя, ни взглядом, ни жестом, ни фигурой, ни выражением лица.

— Прости, пожалуйста, — шепчет мне в затылок. — Свят…

Свят? Не ослышался? Пиздец…

«Я твой Свят, моя Юла!» — резко поворачиваюсь и, демонстрируя ей элементы рукопашного боя, стискиваю тоненькие кисти и развожу слишком широко по сторонам верхние странно напряженные конечности. Напираю, размазываю ни звука не произносящую Юлу по стене и впиваюсь поцелуем в искривленный женский рот.

Она брыкается, сучит ногами, задевает мои бедра, колени, икры. Ни черта у нее теперь не выйдет. Она необдуманно затеяла опасную игру и проиграла, когда призналась, что внаглую нарушила самолично установленные правила. Я ее расплата. Я ее обвинение, ее суд и приговор. Я без сожаления приведу в исполнение то, что ей суждено. Я безнаказанно казню ее.

Юля обмякает и начинает отвечать на поцелуй, который с большой натяжкой можно назвать выражением любви и страсти. Она постанывает, скулит и издает почти животные звуки…

— А-а-а-а-ай! — истошный, визжащий детский крик, а следом — оглушающий, сверхгромкий, разрывающий барабанные перепонки звук бьющейся о проем входной двери.

Разрываю поцелуй и стремительно оборачиваюсь назад.

— Иг-о-о-о-о-рь! — вопит удерживаемая мной Юла.

Ребенок выскочил, сбежал, покинул дом, в котором его отец, целуя властно, нагло, страстно, наказывал и мучил его мать.

Его нет.

Нигде.

Его нигде нет.

Его нет нигде…

Как не скажи, суть произошедшего от тренировки красноречия все равно не поменяется.

Я потерял его.

Упустил! Из-за своей дурости, несдержанности, упрямства и заносчивости лишился маленького ребенка. Так и не став отцом, я мастерски просрал все имеющиеся попытки на постепенное сближение с малышом, которого от самого зачатия до чертового мгновения его пропажи был лишен.

Не забуду мертвый взгляд. Мертвый взгляд Юлы. Отстраненный, чужой, равнодушный, стеклянный и несуразицей обезображенный… Безразличный и потухший. О котором говорят:

«Не мило в этом мире ничего!».

В первые важные часы мы с Юлей обыскали все и вся. Перешерстили каждый закоулок, побывали всюду, несколько раз обежали домик, затем выманивали, ласково и тихо подзывали, с нескрываемой мольбой упрашивали и извинялись перед сыном, тихонько клянчили, потом заглядывали под каждый куст и ползали в траве, моля Всевышнего о милости-пощаде, при этом ругая на чем свет стоит, матеря и проклиная друг друга. Потом она наотмашь била, свирепо, без сожаления, но со звериным наслаждением и чудовищным остервенением. Я совсем не защищался, скорее, наоборот, подставлялся, давал в пользование свое тело под рассекающие воздух четкие и слаженные движения ее тонких рук.

А после она орала. Кричала довольно долго. Верещала истошно, раздирая горло, тренировала нежелающие смыкаться неподготовленные к ору связки. Пронзительно возвышала голос, переходя на неслышный человеческому уху писк. Затем рявкала, надрывая грудь, гавкала, кряхтела, выла и скулила. Юля кликала беду, каркала и, не щадя себя, стенала. Вопила, как смертельно раненое и браконьером недобитое животное, а потом вдруг в одно мгновение перегоревшей лампочкой погасла, израсходовав заряд, затихла, проглотила горе, подавившись языком. Юла как будто полностью онемела, сошла с ума, отгородилась от меня и мира, спряталась, ушла в себя, закрылась, ощутимо ослабела и напрочь утратила дар речи. Она смирилась с тем, что сына больше нет, а я, похоже, в назидание ей за что-то здесь, кучкуюсь рядом. И, к сожалению, все еще живой… Зачем? С какой целью? Не опоздал ли я с жалкими потугами успокоить, образумить, оказать поддержку женщине, потерявшей свет жизни, радость и надежду. Что ей искренняя помощь и уверенное содействие? Тем более от того, кто стал причиной тому, что несколько часов назад произошло!

— Юль, пожалуйста, будь рядом. Не отходи далеко. Я тебя прошу! — «заклинаю», «умоляю», сквозь зубы говорю, пресекая надоевшими словами рвение, с которым она пробирается через словно из ниоткуда взявшийся бурелом, себе под ноги не глядя наступая…

Степная зона. Лесополоса. Бесконечная линия горизонта. А в этом месте высшие силы, видимо, решили поиздеваться над жалкими и несдающимися на радость победителю человеческими созданиями. Густая, непроходимая чаща, и даже не сосновый бор, местная тайга с четырехлапыми, иногда копытными хозяевами, от которых четырехлетке в силу маленького возраста, недостатка физподготовки и стопроцентно имеющегося страха далеко не убежать.

«Пользоваться умеешь?» — Суворов протягивал мне охотничье ружье с топорно прикрученным прицелом. Он передергивал затвор, прицеливался, проверяя способность на смертоносный выстрел, резко опускал ствол, встряхивал, поправлял приклад, зажимал его под мышкой и кому-то в рацию отдавал приказ убрать электричество на всем периметре огромного пространства.

«Ограждение под напряжением, Свят» — бурчал Смирнов и следил за перепуганной Юлой, которой что-то тихо и спокойно, почти на ухо, говорила Леся. — «Его отключат, если вдруг Игорь подойдет к забору, то…».

«Мне это не нужно» — спрятав в карман своих джинсов руки, я наотрез отказывался от оружия, которое ничем нам не поможет, зато нагонит страху на того, кого я и без свинца обязательно найду. — «Здесь мир, а там испуганный мальчишка в пижаме с темно-синими машинками, а не взвод уродов-неформалов с навороченными пушками и ножами, цепляющимися за их набитые награбленным карманы. Мне нужна нормальная рация, устойчивый сигнал и карта. Простая ориентировка на местности: какие пастбища, какие ручейки, овраги и тому подобное; где крокодилы, где кабаны, где динозавры. Стрелять не собираюсь, а при случае — все равно не буду! Пусть уберет от моих рук и с глаз долой» — шептал, уставившись на растирающие пол носки своих ботинок.