— На что ты злишься, Юля? Скажи, пожалуйста. Только…

— Ты ушел, — почти с наскока отвечает.

— За это прости, пожалуйста. Знаю, что все неправильно и очень глупо. Будем считать, что я погорячился и, сам того не желая, почти смертельно обидел тебя. Согласна?

— … — не отвечает, но очень тихо всхлипывает.

— Чего боишься, бесстрашная Смирнова? — сильнее обнимаю и размазываю маленькое тело на себе.

— Что ты ненастоящий. Что ты опять уйдешь. Что это ложь. Что все обман, игра моего воображения, например. Я не могу поверить, что ты реальный. В голове такое не укладывается, как я ни стараюсь. Я ведь столько раз видела тебя, — осекается только лишь за тем, чтобы перевести дух и в легкие побольше воздуха набрать, а потом вдруг приглушенно, выбалтывая страшную тайну, сообщить. — Убитым, растерзанным, искалеченным, с изуродованным лицом, без рук, без ног, без головы. Я видела тебя мертвым в каждом неживом мужчине, о котором громко заявляла судмедэкспертам:

«Не он! Не он! Не он! Вы, суки, снова обознались».

Я убедила себя в том, что ты никогда ко мне не вернешься. Здесь, — пальцем бьет себя в висок, — уложена простая информация. Она обкатана, утверждена и не подлежит корректировке. Мне говорили жить. И я жила! Освободилась от наваждения и дальше существовать пошла. Без тебя, Мудрый. Без тебя. Ты стал фантомом, призраком, понимаешь. Ты стал чудесным воспоминанием о том, что я пережила, о том, что получила в результате этих отношений. А тут…

— Я реальный, Юля. Хочешь, ущипни меня или ударь. И еще, — прикрыв глаза, шепчу, — я ведь никуда не денусь. Больше не уйду. Мне очень жаль, что ты через такую грязь прошла, но…

— Не верю, не верю, не верю, — она мотает головой, напитывая мой рот своим душистым волосом.

Это очень тяжело. Тяжело переубедить человека, который выучил свою беспомощность. Она похоронила не меня, а память обо мне. Теперь невыносимо воскрешать все то, что между нами было и сопоставлять с тем, кто к этому взывает.

— Игорь получит мою фамилию, Смирнова. Это первое и самое главное! Если хочешь, если угодно, то оно же и единственное. Слышно?

— Ты не отступишься, — представляет за меня возможное и правильное объяснение.

— Нет, — придавливаю Юльку, а затем и вовсе обездвиживаю.

Она сопит мне в подбородок, задевая теплым воздухом верхнюю часть шеи. Уверен, что ее глаза сейчас открыты, взгляд сосредоточен, слух и обоняние чрезвычайно обострены. Смирнова выслушивает то, что ей грозит, если она вдруг предпримет жалкую попытку меня ослушаться.

— Помоги, пожалуйста, наладить с ним контакт.

— Надоело «цюдисем» быть?

— И это тоже, но я хочу «кусаться», Юла. Хочу жрать тебя, да он следит и…

— Мне страшно вспоминать тот день, у реки, когда он выстрелил, — не хочет, сама ведь только что сказала, но зачем-то снова вспоминает, терзая тело собственными мыслями. — Прости, пожалуйста.

— Ерунда! Но про игрушечное оружие я не шутил.

— Он ведь опять тебя убил, а я, как водится, пережила то, что уже забыла. Господи!

Что еще сказать? В чем поклясться? В чем признаться? Открыть ей что? Чем можно этот лед, в конце концов, без долбаных последствий растопить? Она ведь может окончательно замерзнуть.

— Будь со мной, Смирнова, — выкатываю свой главный козырь.

Она, наверное, обдумывает предложение? Взвешивает ситуацию, фильтрует факты, обозначает подводные камни. Или почему она тогда молчит? Пригрелась и уснула, что ли?

— Что скажешь? — вздергиваю замершую.

— Пожалуйста, отпусти меня…

Нет, черт бы ее подрал! Юла, Юла, Юла… Да ни хрена у нас, по-моему, не выйдет.

«У вас там все в порядке?» — отсылаю короткое сухое сообщение Лесе, бросаю беглый взгляд, вскользь и как бы украдкой, на застывшую безжизненным изваянием Юлю, сидящую в точности напротив на диване, и тут же отворачиваюсь, чтобы не смущать ее.

«Да, все хорошо. Игорь разбирается с пластиковой горкой, передает приобретенный опыт пришедшим позже. Очень общительный мальчишка. Активный, подвижный, непосредственный. Со мной, правда, пока держит дистанцию, я у него — в строгом ошейнике и на о-о-о-очень длинном поводке, но, думаю, что это дело двадцати-тридцати минут. Не больше! Мы найдем общий язык. Хитрец уже посматривает косо, что-то, видимо, придумал. Как вы? Что-то случилось? Нам вернуться?» — Шепелева более красноречива и, как обычно, содержательна, хоть и слишком многословна. Последнее — исключительно на мой вкус.

Как раз наоборот! Я хотел попросить ее задержаться еще хотя бы на полчасика. Есть стойкое ощущение, что мы не все высказали друг другу. Есть… Есть… Есть еще, вероятно, крайне неприятные моменты, которые необходимы внятно со Смирновой обсосать.

«Я могу попросить тебя об одолжении?» — действую наощупь, украдкой, но все же не наглею. Формулирую по одному предложению и спокойно отправляю в общий чат.

«Я слушаю» — она, по-моему, заинтересовалась или о чем-то на подкорке догадалась? Такая новая, нетривиальная задачка о прошлом, настоящем, будущем. Как будто ни о чем, но все-таки — о том о сем. Да, черт возьми, о многом!

«Еще тридцать минут с ней можно выкроить, с глазу на глаз, без свидетелей и без сына? Готов заплатить за пропущенный сеанс наличностью или на карту нужную сумму могу перевести. Как будет удобно, Лесь? Она сильно волнуется, явно переживает, очень жестко крутит пальцы и бегает глазами. Суетится, понимаешь? Она сжата, как жесткая пружина. По-волчьи смотрит. Уверен, что Юла готова меня распять. Поэтому скажи, пожалуйста, еще разок. Заверь меня, Аленушка, что с парнем все нормально. Он ведь не плачет и не просится домой?» — да я, похоже, разошелся по печатным знакам и даже обошел свой собственный рекорд.

В ответ я получаю немного смазанную — потому что в спешке сделанную — фотографию, на которой мой сын, запрокинув голову назад, хохочет рядом с таким же по возрасту хлюпиком в непромокаемом стильном сером комбинезоне.

«Спасибо» — ставлю пресловутый знак «отлично», «мило», «круто», «клёво» и «добротно» и сразу набиваю сообщение, повторяя свой вопрос. — «Лен, полчасика? Что скажешь?».

«Не настаивай на разговоре, Свят. Не принуждай, не шантажируй, не действуй грубо» — шустро весточка мне прилетает.

«Давно не разговаривали. Понимаешь?» — вскидываю голову и смотрю на сгорбленную женскую фигуру, обхватившую себя за плечи. — «Много накопилось, а тут такая неожиданная встреча, а для меня прекрасный шанс. Умоляю о разговоре. Прошу, прошу, прошу» — трижды добавляю несвойственный моим посланиям религиозный смайл. — «Черт, Лесь, понимаю, что из долгов перед тобой не вылезу, но…».

По-видимому, это слезное сообщение все-таки останется у автора в активе, не обретет отправки, получения и прочтения абонентом, потому как наперехват я получаю письмецо о том, что:

«Я не могу обсуждать с тобой другого пациента, Святослав. Не стоит сообщать мне, как выглядит и чем в данный момент занята Юля. Есть врачебная тайна, которую следует хранить, есть профессиональная этика и, в конце концов, простое человеческое уважение. К тому же, я тоже женщина. Невыигрышное двойное комбо, Свят. Я уважаю ее выбор и ее желание. Ты хочешь полчаса? Пожалуйста. Они есть у вас, но, я тебя очень прошу, не рассказывай мне о том, что станет предметом разговора. Ты просил совет. Считай, что не на словах, а на деле, получил. Тридцать минут и ни секундой больше. В противном случае я буду выглядеть, как грубый и некомпетентный специалист, к которому человек был вынужден обратиться за помощью, а он просто-таки бесцеремонно себя повел, отвернулся и фактически спрятал руку помощи, которую вначале дружелюбно протянул».

Сильно Лесю повело. Столько слов и все звучат, как слабенькое оправдание, щемящее в груди и растаскивающее на лоскуты нестабильную нервную систему. Из того, что получил, понял только то, что Смирнова обратилась к Шепелевой за психологической помощью, которую та ей обещала. Это первое! Есть, конечно же, второе. А как так вышло, что Юля соизволила обратиться именно к той женщине, о которой довольно грубо отзывалась и даже о чем-то там предупреждала, мол: