— Ты знаешь, о чем я говорю, — значительно убавив громкость, по ощущениям, она в нос себе обиженно гундосит.

— Понятия не имею.

— Хорошо.

— Отлично.

— По-твоему, это порядочно по отношению к Косте? Справедливо? Честно? Ты сыграл в открытую?

— О! Довольно, чика. Я чего-то утомился слушать. Пойду покурю, заодно с тем парнем, — упираюсь пальцем в скрипящее от чистоты стекло, указывая ей на фигуру по ту сторону окна, — поговорю.

— Это будет на твоей совести, Смирнов, — шепотом кричит мне в спину, заставляя на одно мгновение застыть и внимательнее прислушаться к ее словам.

— Что именно? — не дождавшись мгновенного ответа, все же отмираю и, повернувшись, лениво следую на выход.

— Счастье старшей дочери, ее спокойствие, ее личная жизнь, ее нервная система и ее семья, в конце концов, — выплевывает заученное, словно сучью мантру декламирует.

— Я так не считаю, — отворив нараспашку дверь, как будто напоследок громогласно провозглашаю.

— Потому что ты…

— Ну-ну? — тут же скашиваю взгляд, наблюдая за женой из-под полы, исподтишка, из не рассекреченной засады.

— Тяжело принять простой факт, Сережа! Считаешь, что прав. Прав, потому что мужик, потому что в штанах, потому что чтишь вашу эту мужскую солидарность, потому что…

— Послушай-ка сюда, Евгения, — вынужденно возвращаюсь в комнату. Грозно наступаю на сидящую в кровати, нависаю телом и все еще большой фигурой, демонстрируя свой рост, силу, мощь, завожусь, бешусь и по-бычьи раздуваю ноздри. — Я помню о семье, о девчонках, о тебе и о нашем благополучии. Ни на секунду не забывал. Довольно о прошлом. На Библии поклясться? Всегда помнил, помню и будут помнить. Я знаю, что такое близкие любимые люди, что означает фраза «моя счастливая семья», твою мать. Особенно в твоем специфическом, почти изощренном, да чего уж там — маньячном, понимании. Этот, — выставляю руку в нужном направлении, в предположении, что где-то там сейчас геройствует пацан, — мужчина с некоторого времени тоже стал семьей…

— Прости меня, — шепчет снизу, изображая раболепие, посматривает на меня жена. — Прости, пожалуйста. Я понимаю, но…

— Я не могу выгнать его, не могу заставить жить, не могу принудить к чему-либо. Он неуправляемый! Так тебе яснее? Я суррогат для Свята, не авторитет, зато отец по совместительству, например. Бросить его в таком подвешенном состоянии, означает предать память его настоящего родителя. Пусть самостоятельно выпутывается и стремительно встает на ноги? А мы потом посмотрим, что там дальше будет. Так, чикуита?

— Ты разве что-то обещал ему? — пытается в чем-то уличить меня и вывести на откровенность.

— Ни хрена не обещал. Удовлетворил любопытство?

— Не кричи. Чего ты, Смирнов? — вжимается в изголовье, продавливая затылком стену.

— Ты путаешь, Женька. Я, по-твоему, кричу? Я что-то даже требую? К чему-то призываю, пытаюсь манипулировать, строю жертву, провоцирую, в каком-то свете выставляю и себя, и Свята? Не выспалась, что ли? Перегрелась, засиделась в отпуске?

— Ответь, пожалуйста, зачем ты сообщил о сыне? Зачем?

Потому что об этом тогда должна была сказать Юла!

— Он отец, Женя. А это, чика, весомый аргумент для полноценного существования, почти чугунный якорь в жизни, смысл, мотивация и чертов стимул. Что там педагогика на этот счет трындит, товарищ преподаватель? Ты ведь работаешь с такими, знаешь, куда их нелегкая заносит. Ты видишь такое каждый божий день. Не веди себя, как распоследняя сука!

— Я… — Женя квакает и давится непроизнесенными словами. — У-у-у…

— Его отцовство, родительство или еще как. Я что-то сильно сомневаюсь и чуть-чуть теряюсь в скупых юридических понятиях. Но, очень, очень-очень, вероятно — почти девяносто девять процентов ставлю на то, что скоро все образуется и станет слишком хорошо. От этого мне становится, если честно, даже страшно. Таков прогноз от прогнозиста! Желаешь получить разъяснения, подробную расшифровку? Изволь, любимая. Именно на столько баллов я уверен, что именно это удержит его от херни, которой забита не расквашенная вражеским прикладом чугунная башка. Думаешь, я не вижу его безжизненный, словно остекленевший посмертный взгляд, не замечаю, что он творит, когда считает, что все еще находится там, на линии боевого соприкосновения, в каком-нибудь укрепрайоне, вырытом зубами блиндаже? Знаешь, что он делает каждую ночь?

— Нет, — мотает сильно-сильно головой.

— Убежден, что Святослав выходит в свой ночной дозор. Он караулит твой, — тычу пальцем ей в лицо, — покой. Он ждет нападения или жаждет, но пацан определенно подготавливается к нему. Свят все еще служит здесь, в мирном городе, потому что отрабатывает контракт, хотя…

— Прости, пожалуйста.

— Хотя уже свободен от этих обязательств. Он, блядь, через ад ради этого прошел. Считаешь, парень не достоин узнать о том, что не один на этой земле, что есть мальчишка, который для него единственный родной человек, что это сын, что…

— А Костя?

— А Костя — муж Юлы, наш зять и отчим мальчугана. Любящий! Великолепный, между прочим.

— Но…

— Довольно!

«Я все сказал!» — последнее предупреждение не рискую выдавать в пространство. Рискованно, не к месту, не ко времени, да и не в масть. Зато таким приказом довольно пошло способен оскорбить ее, обидеть и душевно растерзать…

Выметаюсь из комнаты, в которой стало тесно и слишком жарко. Тесно и опасно со всхлипывающей и в чем-то все же правой женщиной, которую я к себе эгоистично приговорил, устроив ей непростую жизнь и один, слава Богу, разрешившийся в нашу пользу спонтанный долбаный развод.

Зачем?

Зачем я все сказал о внуке?

Зачем я рассказал пацану о сыне?

Корю ли я себя за это? Желаю откатить назад? Повернуть время вспять? Переиграть? Соврать? Избежать ответственности? Бросить парня там, где соответствующее ведомство нашло, когда случайно озаботилось его судьбой?

О таком противно думать, а не то, что совершать. Помню, как сильно озадачился поисками Святослава, как обивал пороги кабинетов высокопоставленных военных чинов нижайшими поклонами и умоляющими о пощаде, милости ходатайствами, как кланялся, как обещал, как исполнял… Как покрывал неблаговидное и шел на наказуемый подлог, игрался с совестью, оказывая различные услуги военным боссам! Как потом предлагал педагогические поблажки, рисуя отличные оценки бездарям, у которых были сильные покровители, способные на «подвиг» и имеющие после стопроцентно гарантированной стипендии их отпрыскам все тот же сраный стимул и охерительную мотивацию к незамедлительным действиям. Их желание помочь и хоть как-то поспособствовать возрастало и приобретало повальный массовый характер. Еще бы! Сам несговорчивый Смирнов шел на сделку с дьяволом и переступал через принципы, нарушая кодекс несущего за все ответственность человека, с некоторых пор обладающего пусть и не большой, но все же властью и способностью, влиять на отчисление или увольнение без возможности восстановления в списках спасателей, сохраняя престиж профессии и чистоту соответствующих рядов в подведомственных органах.

Прикуриваю, ладонью прикрывая блеющее от ветерка пламя зажигалки, а из-под бровей слежу за неподвижным Святом, уставившимся в самый темный угол двора, как на беду, заросшего бурьяном и колючим одичавшим от свободы когда-то вечнозеленым декоративным кустарником:

«Что там? Кто там? Свой-чужой? Зверь, призрак, случайно оказавшийся здесь чему-то нехорошему полуночный свидетель?».

— Святослав? — заранее предупреждаю о себе, неторопливо подхожу к нему, не спуская глаз с затылка, спины и расправленных плечей высокого и чересчур сухого парня. — Свят? Добрый вечер…

— Добрый вечер, — опустив и повернув голову, через подмышку отвечает.

— Все нормально? Что-то случилось?

— Все хорошо, — возвращается в исходное, настороженное положение. — А Вы…

— Не спится, брат. Решил прогуляться, а тут ты. Как дела?

— Нормально.

Один ответ на любой вопрос — как будто нет проблем и все действительно в порядке!