Наверное, это совесть?

«Ну да! Тебе, как водится, всегда виднее. Короче, там, в том госпитале, чика, были друзья Святика по службе, но он на них, как на что-то непонятное, смотрел. Он словно никого не узнавал, зато прекрасно помнил, что Юлька наговорила и как выглядела в тот их последний день. Я потом у солнышка спросил. Она все подтвердила. Что они с ним натворили? А? Вот такой я, твою мать, говёный папа, раз до последнего надеялся, что Мудрый не затащит в свое логово ее. Я не хочу тревожить все раны, но все-таки…».

Я боюсь! Я, черт возьми, чего-то все еще боюсь.

Ночную тишину внезапно разрывает не сулящий ничего хорошего противный звук входящего на Сережин телефон звонка. Я слепо пялюсь на буквы, складывающиеся в мужское имя «Алексей»:

«Уже? Случилось? Что-то нехорошее? Оля? Даша? Ксюша? Ярослав? Детишки? К кому холодная пришла?».

— Сережа? — шепчу заснувшему на ухо. — Сережа? — толкаю в крепкое плечо. — Это…

— Тихо! — ворочается и неспешно тянет руку. — Женя, перестань.

— Не говори, не говори, — всхлипываю и прошу. — Не отвечай! — почти кричу.

— Иди сюда, — муж зажимает между грудью и подмышкой мое мгновенно похолодевшее лицо и наконец-то принимает вызов. — Что? — хрипит куда-то вдаль Смирнов.

«Сегодня самый лучший день! Важный! Веселый! Шумный!» — штудирую, как мантру. — «Ничего не произойдет. Алешенька ошибся номером: он просто пьян, он много выпил, решил достать Сережу, он просто шутит, он издевается, он телефонный бузотер…».

— Когда? — Сергей растирает переносицу и скрипит зубами. Я точно слышу скрежет, из-за которого стирается к чертям эмаль и лопается кость. — Где? — сильнее сдавливает мою голову, вынуждая нюхать выступивший пот. — Кто сообщил?

— М-м-м-м, — стараюсь выкрутиться и высунуть наружу нос. — М-м-м-м, отпу-у-уш-ти-и-и, — мычу и бью куда попало кулаком. — Отпусти меня…

Кто?

Кто?

Кто-о-о-о?

— Костя разбился, чика.

«Вот оно!» — давлюсь и громко всхлипываю.

— Блядская авария…

«Он жив?» — слежу за тем, как мой Смирнов опускает на пол ноги, как наклоняется, чтобы схватить свои домашние штаны, как кашляет и что-то даже произносит.

— Женщина и малыши… — Сергей кряхтит, ругается и громко охает.

«Что с Красовым?» — слежу за ним.

— Какого х. я он был с ней? Кто эта Романа? Что за отношения?

«Я не знаю» — пожимаю плечами и, подтянув к себе колени, зубами впиваюсь в сильно натянувшуюся кожу.

— Сергей? — мычу.

— Что? — он застывает возле пока еще закрытой двери, неудовольствием вознаграждает, игнорированием пытает и ничего толкового мне не сообщает.

— Он жив?

«Не омрачай дурным известием такой прекрасный день, любимый» — заклинаю мужа и третирую женским нетерпением.

— Сергей? — звонко вскрикиваю.

Пусть скажет грубо, например:

«Да, да, да! Ты что, кубинская кикимора, придумываешь? Совсем тю-тю, малохольная революционерка. Скажешь ересь, словно в душу харкнешь и ни хера не разотрешь. Когда подобное транслируешь, то прежде думай, а потом словами плюй!».

— Он жив? Жив? Что молчишь?

«Вот же гад!» — подскакиваю и лечу, не ощущая под ногами почвы.

— Ты не уйдешь! — вешаюсь ему на спину, присаживаюсь и оттягиваю мужскую шею, а в наклоняющийся на меня затылок избитой до полусмерти старой сукой жалобно скулю:

«Спаси его. Спаси ребенка!».

— Он в больнице, в реанимации, там дело плохо, Женя. Давай, — Сергей прокручивается вокруг своей оси и ловко перехватывает меня, — пока не будем делать поспешных выводов. А главное…

— Да-да? — бегаю глазами по осунувшемуся и заметно почерневшему лицу. — Что, муж?

— Не говори им. Не сообщай об этом Святу и ЮлЕ. Она беременна и к тому же свадьба. Жень? Чика?

Хорошо!

«Мя-я-я-у!»…

Что это такое?

«Миу-миу-миу! Ш-ш-ш-ш! Пип-пип-пип! Сто такое? Л-л-л-л! Плосыпайся! Ну зе, ну!»…

Мое к чертям стремительно летящее сознание или надвигающийся эпиприступ, очередной ПТСР-приход? Это хрень, которой я совсем не рад!

— Мяу-у-у-у! — мой слух терзает пропущенный как будто через модулятор чей-то «взрослый» голос.

— Юль? — задушенно хриплю, дебильно выгнув губы, которым не дает как следует раскрыться пружинящая под лицом подушка. — Сладкая, что ты хочешь? Ложись, детка. Что произошло? Плохо себя чувствуешь? М?

— Зывой! — кто-то шепчет в ухо. — Свят зывой. Ула! Цю-цю, цю-цю, пф-ф-ф-ф! Мяу, па! Па…

— Что происходит? Это малыш? Ты где? — не имею ни малейшего желания открывать глаза, чтобы посмотреть на определенно яркий мир, который нас с ней окружает. — Еще очень рано. Иди-ка сюда, жена.

Выбрасываю — если можно так сказать — затекшую от неудобной позы руку и упираюсь пальцами во что-то мягкое, по-моему, волнообразное и покрытое — да чтоб меня — довольно жесткой шерстью.

«Что? Что? Что?» — пиздец, е. ать!

Теперь мне совершенно не до шуток или смеха, поэтому рассеянно спешу, во сне на чем-то спотыкаюсь и тут же ошибаюсь. А распахнув глаза, мгновенно утыкаюсь острым взглядом, носом и губами в то, что рядышком лежит и странно скалится.

— Черт! — и тут же сразу. — Господи! — я странно дергаюсь и враскорячку отползаю. — Твою мать!

— Мяу! — пищит сынок. — Испугался, Свят? Стласно тибе? Не бойся, не бойся, — меня, как хилого щеночка, гладят по макушке и нежно утешают. — Он осень доблый и васе не злой. Это зе Дино! Цего ты испугался? — мальчишка прикасается к кольцу, прокручивает ободок и мягко нажимает на укутанный железом палец. — Ялкое! Холосо свелкает. Класивое, как у мамы. Па, ку-ку, сто с тобой?

Где он, где? Да откуда Игорь разговаривает со мной?

— Я тут, — он тут же обнимает тонкими ручонками, прикладываясь теплым животом к моей спине. — Ку-ку! Потелял? Тебе плохо, сто ли? Па-а-а-п?

Сжав простынь, мгновенно пропустив ткань между пальцев, я выгибаюсь, имитируя натянутую тетиву.

— Сладкий, пожалуйста, иди сюда. Не нужно там топтаться.

Не стоит находиться за моей спиной: ни Юле, ни мальчишке. Отныне больше никому!

— Как ты здесь очутился и, — немного отклоняюсь, чтобы нового соседа рассмотреть, — что здесь делает жуткий представитель, — не знаю, если честно, какого роду, племени и века, поэтому вдруг быстро осекаюсь, но, что еще похвальнее, тут же нахожусь, — гигантских вымерших рептилий?

— Мама сюда полозыла. Сказала: «Пусть тут побудет». Испугался, да? — Игорь перебрасывает через меня ножку, кряхтит, как старый дед, пока перелезает, чтобы подобраться к моему лицу, отталкивает задом большого зверя, подаренного ему на день рождения и по случаю зоодебюта, во время которого сын изучил всех-всех зверей в том чудо-парке. — Пливет!

— Здорово, сладкий!

— Здолово, Свят! — вытянув розовые губки, сын лезет мне на шею, а затем в лицо. — Ой-ой-ой! — крутится волчком, пока самостоятельно пытается завернуться в одеяло. — Тепло! — довольно щурится и опускает поднятые плечики. — С тобой полезу. Холосо? — опять распахивает глазки. — Сто сказес?

Наверное, еще разок:

— Привет, сынок, — бережно обхватываю тоненькую шею и подтаскиваю маленькое тельце к себе. — Где наша мама?

— Я ницего не знаю, — пожимает в знак своего незнания плечами. — Она сказала, сто пойдет на кухню. Завтлак, навелное? — транслирует предположение «мудрый» мужичок. — Ты узе не спис?

Вожу глазами, обозревая площадь комнаты. Со вчерашнего здесь ни черта не изменилось. За исключением, конечно, одной большой детали. Великолепное свадебное платье неземной Юлы… Кружева и шелк, воздушная фата, вуаль, крутящиеся мелкие цветочки, струящаяся, стерильная по цвету ткань и россыпь жемчужных шариков, которые этой долгой ночью перекатывались в моих сдуревших от большого нетерпения руках, терзая глаза и заставляя губы собирать мурашек с ее гладкой кожи на шее, на плечах, груди и впалом животе. Чехол с тем атрибутом долгожданного веселья сейчас висит на приоткрытой дверце большого платяного шкафа.