Ей…

Ему…

Всем тем, кто

верит, надеется, любит…

Всем, кто на Земле живет!

Тебе!

Жуткое время…

Где-то между двумя и тремя пополуночи. Какие уже по счету сутки я наблюдаю за нервными передвижениями парня, с которым странным образом свела меня судьба, подкинув тридцать четыре года назад в детской переноске под мою дверь в богемную берлогу, не обремененную женским тряпьем и надоедливым присутствием, зато забитую недешевым алкоголем, ядовитыми сигаретами и призрачными надеждами на лучшую жизнь в ущерб себе, зато на радость шлюхам, облизывающим с ног до головы после чумового выступления в том клубе, где коротал я дни и ночи, с одним-единственным желанием взбодрить местное уже не квакающее болото и позлить как будто идеальную семью.

Смирновы — гордая и сильная фамилия! Теперь нас, кажется, осталось двое? Старший брат — Алеша, Леха, Алексей и я… Бедовый Серж, Серега, СМС, Серый.

А если полным именем — Сережа, а по официозу — наверное, Сергей!

Так вот, по-моему, в той чумовой квартирке я странным образом или по счастливой случайности отхватил себе жену?

— Муж? — откуда-то издалека зовет меня тихий, с индивидуальной хрипотцой, спокойный женский голос.

— М? — отвечаю, не отводя глаз от того, что происходит на периметре луною освещенного двора.

— Иди сюда. Что там случилось?

«Это Свят, чикуита! Неспокойный Святослав. Опять чудит мальчишка, стариком вернувшийся с ненужной никому войны» — об этом я, пожалуй, промолчу, однако для проформы и из определенной вежливости все-таки ее спрошу:

— Разбудил, да? — поворачивая голову, полусонным профилем обращаюсь к жене.

— Опять?

— Спи, Женек. Я на минутку выйду.

— Не надо, — мгновенно пресекает мой порыв, просьбой останавливая действие.

— Боишься, что ли? — хмыкнув, возвращаюсь образом к театру военных действий, в котором актер-премьер — мой не совсем здоровый сын. Не по крови, зато — по совести и долгу. Это, черт меня возьми, дело сучьей чести! Я по-другому с этим парнем не смогу.

— Я считаю, что наша жалость мальчику совершенно ни к чему. Ему нужно время. Пусть разберется в одиночку. Согласен?

Время!

В одиночку!

И, конечно, жалость. Словно мы тут брошенное чадо прикормили, вытянув ладонь с орешками и семенем кунжута, залитыми тягучим медом.

— Жалость? — прищуриваюсь и следую лицом за пригнувшимся к земле охотником, выслеживающим незримую лишь для меня добычу. — По-твоему, я его жалею, потакаю, следую за его желанием и несбывшейся мечтой, умиляюсь миленькими слабостями и не позволяю здоровому мужику, как следует, повзрослеть?

— Да.

— Жень, подумай, будь добра. Только основательно и без эмоций. Трезво, грамотно! По-взрослому! Выключи внутреннюю крошку, обиженную на что-то самолично придуманное в часы безделья где-то на закате. Угу?

— Я подумала.

— И? — настораживаюсь, потому как парень замер и присел, приняв низкий старт на остриженном газоне.

— Он должен уй…

— Нет, — перебиваю и сквозь зубы предлагаю. — Передумывай, чика. Попытка номер два! Такой себе перезачет.

— Смирнов! — не вижу, но точно знаю, что сейчас жена сжимает простынь, пропуская ткань сквозь пальцы, пару раз бьет пятками по средней жесткости матрасу, подскакивает на нагретом задницей месте и сводит крепко зубы, стачивая с большим трудом и с помощью очень дорогой пасты восстановленную эмаль. — Мы держим его, как зверя, как бесплатную охрану, как дворника, косаря, посудомойку, курьера, юношу на побегушках, персонального водителя и безотказного носильщика больших пакетов из местного супермаркета. Он твой добровольный или вынужденный собеседник, когда я отказываюсь посидеть с тобой, чтобы обсудить очередной тяжелый день. Сережа! — чика словно на прощание взвизгивает и моментально замолкает.

Толково и весьма разумно, но все же мимо! А я, пожалуй, ей отвечу:

— Ему некуда идти, мать. И тебе об этом прекрасно известно. У него нет ничего. Хотя…

— Потому что он не добивается, — не дослушав, вклинивается и как неразумному по пунктам все толково разъясняет. — Блага не упадут ему на голову по ментальному желанию, как в наших сказках: «По щучьему велению — по моему хотению». Об этом нужно во всеуслышание заявить, представить себя, подать, в конце концов, документы, заставить всех суетиться и предпринимать хоть какие-то шаги. Он овощ, да? Бессловесное ничто? Мне кажется, ему пора воспрять духом и становиться на ноги…

— Вернуться на гражданку, закончить бой, страницу перелистнуть, забыть о том, что с ним там было. Ты просишь сделать колоссальный вклад, жена. Ему нужно поднатужиться, потому что ты слишком мнительна и чувствуешь себя хозяйкой положения и его непосредственной шефиней? Боишься оскорбить мальчишку, ткнув носом в его досадную промашку? Пытаешься исправить ситуацию, надавив на меня? Ничего не выйдет, чика. Свят останется здесь, пока не соберется с духом и имеющимися — я уверен в этом — силами. Не знаю, с чем конкретно он там должен справиться и каких собственных демонов покорить, побороть или, на худой конец, пришить, но его дом, — киваю головой на скрытый в полутьме, стоящий рядом с нашим «супер-бунгало», гостевой флигелек, — то, на что он дал добро и где сейчас временно размещен. Временно! — намеренно подчеркиваю только это слово. — Я верю в то, что сказал, да и тебе не мешало бы опылиться сим чудным чувством. Он плохо спит, зато, как вол, довольно тяжело работает. Что не так? Проблемы? Святослав так сильно раздражает, обижает или…

— Все сказал? — похоже, кто-то тренирует дикцию, разрабатывает артикуляцию, шипя свистящие звуки и кольцом выкручивая собственный язык. — Дармовая сила, которой ты не платишь. Вот, кто такой Святослав. Тебе, конечно, выгодно, а парню — легче, проще и спокойней.

Сомневаюсь насчет легкости, простоты и возможного спокойствия. Эта несговорчивая чрезвычайно погорячилась. Такое слово давным-давно покинуло обиход и вышло из употребления, самовольно вычеркнувшись из словаря задуренных Смирновых. Нет спокойствия там, где тяжело ходить по раскаленному пространству, забивая поры обжигающим песком.

— Он, по-твоему, специально так себя ведет? Так ему удобно, комфортно и надежно?

— Именно. Я считаю, что его состояние — личный выбор. Святослав решил, что так будет правильнее, что ли. Это мудро — какая ирония судьбы и почти полное созвучие с его фамилией — опустить руки и проживать собственную трагедию изо дня в день. Что говорит его психолог?

— Замолчи, пожалуйста. Их разговоры конфиденциальны. И даже если бы он посчитал нужным со мной чем-то таким поделиться, поверь, любимая, я не стал бы во все незамедлительно посвящать тебя.

— Не сомневаюсь, — бессвязно бормочет. — Не смей закрывать меня, Сергей. Не надо этого. Хочу предельной честности. Я спрошу один раз, а ты…

— Валяй! — улыбаюсь, гримасничаю и дергаюсь то ли от нервного перенапряжения, то ли от неспокойной совести и невозможности хоть как-то повлиять на чужую жизнь, судьбу.

— У тебя совсем другие планы на него, да?

— Планы? Он живой, Женек. Это человек, а не государственный долгострой или бессловесная кукла, заложник, ожидающий подходящего обмена. Он, твою мать, был золотой монетой, мечтой государственного нумизмата! Забыла? Всколыхнуть чертоги или…

— Нет.

— Не смей говорить о каких-то планах и многоходовках. Да и кто я такой, чтобы планировать, руководить и кукловодить? Тут бы по будильнику встать и не проспать грядущий день. А ты…

Ее послушать, так я манипулятор, прожектер и комбинатор! И все в одном лице. И с этой грубиянкой я не один десяток лет живу?

— Мне стало интересно, чика, какие именно цели я преследую, удерживая силой молодого человека, как ты считаешь — ей-богу, на голову такое с дурью не натянешь? — не глядя, тянусь за своей толстовкой. — Извини за грубость, но все же объяснись.