— Юль? — поднимаю голову, осматриваюсь по сторонам, но перед, возле и даже рядом спрятавшуюся совсем не наблюдаю, зато ощущаю теплое прикосновение позади. — Н-н-н-нет, — дергаюсь и судорожно сокращаюсь. — Пожалуйста, — делаю разворот вокруг себя, — выйди оттуда.

Смирнова в точности все повторяет и снова занимает место за моей спиной.

— Не надо, — шепчу, прихватывая губами взлохмаченные волосы ребенка. — Не стой там. Мне неприятно. Пожалу-у-у-й-ста-а-а, — жалобно стону. — Юля, мне больно!

— Свят, — она, похоже, прислоняется лицом к моему хребту, елозит щекой по ткани пиджака, кусает складки и всхлипывает в такт своим движениям. — Постой, не оборачивайся, ладно? — я слышу, как она о чем-то просит. — Я хочу кое-что сказать. Глаза в глаза — не выдержу и не смогу. Если ты позволишь?

— Не надо…

— Я искала тебя, Мудрый, — обхватив меня и сына, обращается к немой спине. — Долго и мучительно. А найдя, даже не могу обнять, чтобы не оглянуться и не заметить осуждающий взгляд тех, кто ни черта о том, что между нами было, себе не представляет. Я хочу быть твоей, а ты? Ты хочешь, чтобы я была твоей? Ответь, пожалуйста.

— Да, — прижимаю подбородком мельтешащую передо мной голову сынишки. — Только…

— Что мне делать, Свят? Как поступить? Как сделать так, чтобы не обидеть Костю? Я…

— Ты его боишься? — дрожу, но в то же время укрываю крепкими объятиями ворочающегося на мне ребенка. — Что случилось?

— Мне стыдно. Стыдно, понимаешь?

— Нет, — отрицательно мотаю головой.

— Господи! — она сильнее прижимается и, пропустив через меня свои руки, укладывает узкие ладони поверх моих, пристроенных на спине мальчишки. — Сильные любимые мужчины! Он так похож на тебя. Разве ты этого не видишь?

— Да.

— Он твоя копия. Он это ты! Ты всегда был рядом. Все эти чертовы годы ты присутствовал, жил, спал, ел, смеялся, грустил и плакал. Ты всегда со мной. Святосла-а-а-в! — голосом раскатывает мое имя, как будто распеваясь.

— Покажись. Иди сюда. Хочу смотреть на тебя.

Твою мать! То, что она творит, становится невыносимым. Мне неуютно, муторно, тревожно, а ей, по-видимому, хорошо. По крайней мере, за моей спиной Юле спокойно. Она внезапно обмякает и, почти сливаясь, проникает внутрь, заползает мне под кожу и травмирует своей настойчивостью мою спину.

— Мамоцька? — Игорь тянется через мое плечо. — Ку-ку! Ты спляталась?

— Да, сладкий.

— Он тебе тозе не понлавился?

— Нет, не понравился.

— Не бойся. Папа нас спасет.

— Хорошо, — носом шмыгает и, как побитая, скулит. — Не буду, детка. Мне уже не страшно.

Настойчивая птица, так и не получив обещанное лакомство, вынужденно отступает, а Юля наконец-таки выходит из укрытия.

— Все! — вижу, как смахивает слезы, затем зажимает нос, выдавливает влагу, сопит и, безобразно хрюкнув, всхлипывает. — Куда идти? — нервно крутится, озираясь по сторонам.

— Таланозал! — сын, оживившись, замечает того, ради кого сюда пришел.

Похоже, праздник удался. Возле огороженного стеклом просторного вольера, в котором нерасторопно движется здоровый панголин, мы битый час стоим. Игорь, копируя походку чудо-зверя, курсирует вдоль заграждения туда-сюда, а я смотрю на Юлю, уставившуюся мертвым взглядом на затылок непоседливого пацана.

— Брось его! — рычу, приказывая через сведенные зубы. — Уйди, а потом…

— Нет.

— Будь со мной!

— Нет.

— Ты призналась, что любишь меня.

— Нет, — глубоко вздыхает, — так не делается. Так не поступают!

— Херня! — выплевываю грубость в атмосферу. — А как надо? Как, по-твоему, будет правильно? Терпеть? Обманывать? Чего-то ждать? Знамения или еще чего подобного?

— Ничего не выйдет.

— Ты ненормальная! — хрипло заявляю, фиксируясь на Игоре своим лицом.

— Наверное, — мельком замечаю, как Юля передергивает плечами. — Но…

— Заканчивай заряжать мне про то, что «хорошо и правильно» или что «плохо, мерзко, отвратительно». По-твоему, любить меня, при этом сладко высыпаться с мудаком, вполне нормально? Соответствует твоей навороченной религии?

— Не надо.

— Что «не надо»?

— Осторожно, детка, — настораживается, когда сын путается и спотыкается, но все-таки удерживается на подрагивающих ногах.

— Ага, — от матери отмахивается и продолжает слежку за почти игрушечным «динозавром».

— Не можешь подобрать причину для развода?

— Не надо.

— Боишься непростого разговора?

— Прекрати, пожалуйста.

— С этим я могу помочь. Я, черт возьми, этого хочу. Я загадал желание, Смирнова. Что мешает и тебе сделать то же самое? Хорошо подумай, представь и двигайся к его осуществлению.

— Ты чересчур эгоистичен, Святослав, — озабоченно качает головой.

Наверное! С последним выводом мне тяжело не согласиться.

— Я рушу свою жизнь, а ты не видишь в этом состава преступления. Считаешь, что это просто?

— Что? — почти с присвистом выдыхаю.

— Да уж, — бормочет ересь в землю, спрятав взгляд, повесив нос. — Это правда. Я знаю Костю, он не поймет…

— Он ведь любит тебя, Смирнова… — обреченно, с глубоким вздохом сообщаю.

— Да.

— Я не закончил. Послушай, пожалуйста. Если любит, — давлюсь застрявшим в глотке раздирающим внутренности сухим комком, затем сильно сглатываю, таращусь на застывшего и дергающего себя за волосы мальчишку, — то отпустит. Он не станет делить любимую с другим. Это противоречит кодексу.

— Кодексу?

— У таких, как Красов, Юля, есть свой собственный кодекс, по которому они живут. Благородство у него, видимо, в крови.

— Ты не ошибся?

— Нет.

— Нет, не отпустит.

— Почему?

— Тяжело понять, да?

Похоже, есть на то причина, из-за которой все пойдет не так:

«Ты, видимо, беременна, Юла?»…

Это глупо, смешно по-детски и слишком озабоченно — без конца одно и то же повторять и монотонно, о ласке умоляя, спрашивать:

«Как ты? Все хорошо? Как дела? Все нравится? Да? Да! Уверена? Я очень рад. Тогда побудь со мной, Юла-а-а! Останься, детка…»,

но я, похоже, растерял годами наработанные способности и забыл, по-видимому, напрочь, безвозвратно, как принято ухаживать за неприступной женщиной, которую за руку крепко возле себя сейчас держу, следя за каждым ее движением, ужимкой, вздохом и переменой настроения.

«Больно, Свят. Пожалуйста, нежнее. Ты ломаешь мне суставы. А-а-ай!» — неспешно двигает губами Юля, выворачивает кисть, шипит и тут же расслабляется.

«Извини» — таращусь на наш сцепленный в единое кулак, перекатываю между своих пальцев женские фаланги, подушечкой большого расчерчиваю собственную карту на тыльной стороне ее ладони. — «Так нормально?».

«Нет» — хрипит и отворачивается от меня.

— Сладкий? — спокойно к сыну обращается. — Пойдем, наверное? Зверек уже устал. Ты не даешь ему расслабиться и спрятаться, постоянно следишь и охраняешь, держишь его на прицеле. Так нельзя. Он хотел бы побыть один. Пойми, пожалуйста. Пусть он немножко отдохнет от такого пристального внимания. Детка, ты меня слышишь?

Сын ладошками упирается в закаленное стекло, лбом прошивает прозрачную поверхность, растаскивая курносый носик на слепящей теплой плоскости, сопит и булькает, но к нам не поворачивается, а только лишь рычит, кряхтит и дергает недовольно задницей.

— Игорь? — громко окликает Юля. — Что за характер? — бухтит себе под нос. — Мужичок в подгузниках, а туда же лезет. Ты не мог бы, Святослав…

— А? — маленькая задница, вдруг сильно вздрогнув, отвечает.

— Ты его смущаешь, — говорит ребенку, а сразу после обращается за помощью ко мне. — Пожалуйста, скажи ему. Этот несчастный динозаврик чувствует себя подопытным животным. Я изучила каждый штришок на его броне. Уверена, что уже знаю, как его зовут. Свят?

«Ты должна быть со мной. Это не обсуждается. Скажи, что всё услышала и поняла. Юла-а-а-а?» — непрекращающимся потоком льется информация и в голове играет всё та же, приевшаяся вирусная музыка, а вот на стоящую со мною рядом я внимания как будто бы не обращаю, не замечаю и не слушаю ее.