Блядь!

Шатающейся неуверенной походкой подбираюсь к входной двери и, накинув на себя спортивную куртку, высовываю нос в Луною освещенный по-осеннему голый двор.

«Дожил, брат» — подкрадываюсь к жилищу, в котором квартирует Мудрый и застываю перед первой ступенькой крыльца. — «Там чертова возня? Он точно не один. Там она? Там моя Юла?».

Я никогда не изменял жене. Я не подарок, скорее наказание, пыточное орудие, то, с помощью чего приводят в исполнение смертный приговор. У меня много пороков, такое же количество мелких недостатков, но неверности, непостоянства в их числе стопудово нет. Так откуда, черт возьми, у моей старшей дочери взялась эта гниль на нежном сердце? Откуда эта изощренность, эта тяга к аморальному, низменному, скотскому, животному и приземленному?

Она!

Они целуются — им на меня плевать. Как сильно, крепко, тесно, жадно он прижимает женское изящное тело. Святослав вдавливает мою дочь, размазывает Юлю на себе, разминает мышцы, гладит кожу, запускает руку ей под кофту, задирает ткань, одной рукой дергает ее ремень, а второй, обхватив крохотную по сравнению с его ладонью темную женскую головку, удерживает лицо дочери на подходящей высоте, в удобном положении для глубокого и пожирающего поцелуя.

Он!

Он должен уйти. Так не пойдет. Не так я представлял себе дальнейшее развитие событий. Это предательство, это гребаная звериная измена, супружеская неверность, это нож в спину хорошему человеку. Она убийца! Она такая же, такая же… Такая же, как этот Святослав!

— Юля! — прикладываю уже в который раз ступню о полотно входной двери в светелку похоти-разврата. — Юла-а-а! Юла-а-а!

Оглянувшись, замечаю, как на втором этаже в окнах нашей с женой спальни загорается тусклый свет:

«Разбудил? Ну, извини, жена! Тут, блядь, творятся очень нехорошие дела…».

Я барабаню. Не стесняюсь и не сдерживаюсь. Хочу, чтобы она поняла:

— Так нельзя, Юла! Открывай, сука, черт бы тебя подрал. Юля!

Дверь открывается, а в проеме, заслоняя внутреннее убранство, стоит набычившийся грозный Свят.

— С дороги! — хриплю ему в лицо. — Юля! — через его огромное плечо визжу. — Иди домой.

Сведенными молитвой и крестом руками она прикрывает оголенную грудь, всхлипывает и за каждым вздохом все ниже опускает голову.

— Иди в дом, я сказал. С дороги, Свят!

— Папочка, — пищит Юла, а Мудрый собою закрывает мне пошленький обзор.

Обратившись взором в сторону, пьяными губами шепчу:

— Что же вы творите, дети? Что же вы творите…

— Я сделал предложение, Сергей Максимович, — внезапно сообщает гад.

— Неправильно, — мотаю головой. — Глупости какие-то! Так не пойдет. Она ведь замужем, Святослав, — не глядя на него, долдоню в сотый раз, а после обращаю на мужское серое лицо глаза. — Услышь меня, сынок! Она занята…

— Я сделал предложение, Сергей Максимович. Поддержите нас, пожалуйста…

Нет! Нет! Нет! Это очередной наркотический приход?

— Иди домой, Смирнова. Выметайся отсюда, кому сказал, — толкаю в грудь козла. — С дороги, сволочь. Дай же ей пройти!

М-м-м! Я никогда не изменял: жене, семье и Родине. И что я, блядь, здесь вижу. Я плохой, ничтожный отец, нездоровый испорченный излишками и вседозволенностью родитель, окончательно не распрощавшийся с игривым детством. Пусть так, но я совсем не узнаю ее. Моя дочь — как будто не моя! Подмена или еще какая-нибудь херня. Потому что Юла не похожа на меня. Она абсолютно не такая! Не такая, как я.

— Она замужем, Святослав, — еще раз говорю.

— Она ответила согласием.

— Что?

— Сказала мне «да», Сергей Максимович.

Горячка, бред, безумство, отходняк, зашквар, страшный сон или все же ерунда?

Лучше бы я сдох в ту зиму, в здешней проруби. На хрена, во имя чего, за что?

— Она замужем. Костя…

— Помогите нам, Сергей Максимович.

— Иди домой, Юла…

Да чтоб меня!

Красивая. Обманчиво высокая. И полураздетая.

Но в то же время слишком гордая. Слегка бесстыжая. И чересчур надменная. Наглая и крайне беспринципная…

Дочь! Дочь! Дочь! Дешевая подстилка, продавшаяся бывшему за примирительный секс. Что это вообще такое было? Прощальное кувыркание в постели, интим по старой дружбе, из жалости, слабости или насильно и по принуждению?

— Ничего не хочешь рассказать? — задаю вопрос, завязав тугим узлом собственные руки и оперевшись задницей о край кухонного стола, напротив которого стоит как будто бы взлохмаченная Юла. — Какое-нибудь оправдание подогнать, например, со слезами мне, как батюшке, тихо исповедаться или покаяться, признаться или повиниться, в жилетку выплакаться, одуматься, а после гордо заявить, что жестоко ошиблась и не туда пошла. «Двери случайно перепутала, папА» — крайне обстоятельный и очень своевременный аргумент и он же результат. Темно ведь было, вот ты…

— Я спать хочу. Пожалуй, к себе пойду, если ты не против. Спокойной ночи.

Засмеяться, зарыдать или зажмуриться, чтобы не больно или не страшно было? Уверен в том, что здесь истерика мне не поможет. Тогда, пожалуй, напополам живую стоит разодрать! Разок погоревать, а после обо всем, что здесь произошло, забыть и о бессовестной никак не вспоминать.

— С ним, что ли? Спать намылилась на груди у Мудрого? — с ехидством уточняю.

— Одна, на шелковой подушке и на матрасе средней жесткости, — глубоко вздохнув, мне отвечает, — на втором этаже в своей старой комнате, если ты, еще раз повторюсь, не возражаешь. Игорь ведь уснул? Спасибо, что забрали его. Я маму так и не поблагодарила за услугу.

Случайно вспомнила о сыне? Очень своевременно — здесь нечего сказать.

— Какого хрена ты вытворяешь? — пытаюсь встретиться с ней взглядом, но зрительный контакт сегодня, к сожалению, не выходит и нас с ней совершенно не цепляет. Дочь прикрывает веки и низко опускает голову, натирает острый подбородок о тощую грудину, мельтешит ресницами, заметно нервничает, дергая руками. — Я спрашиваю — ты отвечаешь, Юля. Будь добра, смотри на меня. Хочу тебе напомнить, если ты случайно обо всем забыла, что в этом доме по-прежнему действуют старые, годами отрепетированные, проверенные правила.

— Ты пьян, по-видимому? Шатаешься, как привидение, ногами барабанишь к людям в двери, заглядываешь им в трусы, включаешь сострадание, к какой-то совести взываешь и спекулируешь положением хозяина жилого помещения. Я вышла из того возраста, когда ты мог оказывать на меня свое влияние. Ответь-ка лучше на другой вопрос. Зачем ты пьешь? Специально, чтобы маму довести? Или поймал потерянный кураж? Не можешь соскочить, потому как бултыхаешься и захлебываешься в стакане, наполненном сраным горячительным до самых до краев? Стыдно, папа! — словами унижая, весьма интеллигентно оскорбляет. — В твоем возрасте о другом надо бы подумать, а ты… Ты ведешь себя, как ребенок.

— Тебе, — проглатываю грубость: «Мелкая сопля», — отчитываться не намерен. Ты забываешься, Смирнова! Зазнайство — поверь, пожалуйста — до добра никого еще не доводило. Остановись, детка, пока не стало слишком поздно.

— Смирнова? — она рассматривает пол, прислушивается чутко к моим словам и продолжает филигранно издеваться. — Ты, видимо, забыл мою фамилию.

— Язык не поворачивается Красовой назвать после того, чему я стал свидетелем. Ты…

— Неужели никого не жаль, отец? Мама, например, м? А перед Игорем не стыдно?

Что-что? Решила провести разъяснительную беседу и прочитать мне долбаную лекцию о моральной составляющей, которой на самом деле ни в одном из жизненных подпунктов нет. Я проверял — там только бред и околесица.

— Еще раз повторить? Не доходит, да?

— Неплохо бы.

— Не собираюсь отвечать на провокационные вопросы, тем более что мои объяснения не для твоих ушей. Избавь от вызывающе допрашивающего тона и лицо попроще сделай. Морщинами покроешься, если будешь много думать и недоступное пониманию анализировать. И помни, солнышко, что не ты меня на чем-то нехорошем застукала, а я тебя за волосы поймал. Считаешь, что обладаешь неограниченными правами и можешь обвинять меня в том, что…