— Добрый день, — спокойно отвечаю.

Сын возится на моих руках, кряхтит, дергает рубашку, покручивает пуговицы на воротнике и щипает кожу на шее, нацеливаясь на мой кадык. Все состояние довольно трудно описать, но, твою мать, я что-то вонючее и гадостливое каким-то нюхом ощущаю.

— Где вы были, здоровяк?

— В лесу гуляли.

На это нечего сказать — весьма талантливое объяснение!

— Юль?

— Дома поговорим, — совсем неслышно шепчет. — Мы устали и хотели бы…

— Отдохнуть?

— Дома, Костяника…

Пока жена спешно собирает вещи, следит за мотающимся вокруг нас сыном, мы с мудаком друг друга напряженно изучаем.

Он здоровый, дебелый, крепкий, как будто из титана. Высокий, но в то же время, согнутый, слегка прибитый к полу. Взгляд пустой и чересчур пронизывающий, что-то ищущий — игра на противоречиях, двуличие, цинизм, махровый эгоизм и охерительное самомнение. Похоже, в современной армии не принято сбривать свиной покров, потому как у Мудрого на роже главенствует трехдневная устойчивая щетка, о которой не позаботился опасный бритвенный станок, а на голове царит художественный беспорядок, о которым не печется твердая рука мужского мастера.

— Я хотел бы поговорить, Костя, — его слова — его закон. Он говорит со мной, а по звону, раздающемуся в моих ушах, я полностью уверен в том, что отдает приказ, не оставляя времени на тактически выгодную перегруппировку.

— О чем?

— Отойдем? — куда-то в сторону кивает.

Он поворачивается ко мне спиной — не боится сволочь, что я в спину нанесу удар, лениво ковыляет, останавливается в нужном месте и возвращается ко мне лицом.

— … — вздернув подбородок, даю ему отмашку на возможно неприятный разговор.

— Мне нужно видеться с Игорем. Есть возражения?

— Об этом необходимо говорить, прежде всего, с Юлей, Святослав.

— Я спрашиваю у тебя.

Хоть убей не помню, когда мы с ним закорешились, выпили-закусили и стали говорить друг другу «ты». Итак:

— Я возражаю.

— Почему?

Пиздец! Да он тупой…

— Игорь считает меня отцом. В качестве кого ты…

— Его отец я. Оспаривать собираешься?

— По крови, — нагло ухмыляюсь.

— Для официального разрешения этого будет вполне достаточно.

— Думаешь, растягивать ребенка по сторонам — самый подходящий вариант?

— Нет. Уверен на все сто процентов, Красов. Нет, нет и нет. Но…

— Оставь нас в покое, — зачем-то добавляю жалкое, — пожалуйста.

— Считаешь, это правильно?

— Это верно!

— Есть разница?

— Безусловно.

— Костя! — вклинивается Юля, окликает и рукою машет. — Я все.

— Нам пора, — посматриваю на жену и в то же время сообщаю твари.

— Зачем ты…

— Не лезь к ней, Святослав, — шиплю, стискиваю зубы, скриплю, вполне естественно перехожу на скрежет и почти молю. — Я тебя очень прошу.

— Я не знал о том, что она была беременна, Красов. Юля не сказала и…

— Не знал или было все равно, Святослав? Ты спал с девочкой и…

— Решил провести воспитательную беседу? — набычивается, зажимая кулаки.

— Тебе нужно уйти.

— Уйти?

— Туда, куда ты привык ходить?

— Пока ты спишь с женой, я должен охранять покой, отстреливая гадов?

— Это твой выбор, Мудрый.

— Это моя работа.

— Крутое оправдание.

— Ни хера не знаешь, Костя. Чистые руки, чистая рубашка, наглаженные брюки, но… — он смотрит на мои испачканные грязью туфли, — замызганная обувь. Ты тот, кто в жизни не держал чего-то тяжелее ручки. Кто ты? Архитектор? Владелец строительной фирмы? Частная собственность и увесистый капитал?

— Как ты говоришь, это моя работа, Мудрый. То, что позволяет мне достойно содержать семью, не отказывая ни в чем своей жене и маленькому сыну.

— Я не осуждаю, Красов, — он не сводит с меня глаз. — И ты не смей мне говорить о том, что я…

— Пушечное мясо? А по сути, раз выжил, значит, отработанный материал, полное ничто? Дешевый выхлоп, Святослав…

— Мне кажется, ты кое о чем догадываешься, да? Я угадал? — подмигивает и массой наступает.

— Костя! — зовет Юла.

Я поворачиваю к ней лицо, подмигиваю и положительно киваю головой.

— Я возражаю, Святослав. Моя семья — Юля, Игорь, я. Нас трое! Ты четвертый. Тот самый лишний. И…

— Это временно, Красов. Сейчас Юла…

«Юла!» — а я ведь больше так ее не называю. Исключительно для меня Люлька, Люлечка, Люлёк.

— … А будет Мудрая!

Что-что?

Никогда! Я никогда не дам развод. Весьма самонадеянно и слишком беспощадно.

— Много преград, Святослав. Наш брак, например.

— Еще, наверное, любовь?

Натянуто и нервно улыбаюсь:

— Романтика прекрасна в восемнадцать лет, а с возрастом жизнь становится противно прозаичной.

— Вас трое, Костя. Тут ты прав. Мы поменяем в скором времени состав. Нас тоже трое… Четвертый, Красов, стопудово лишний.

Сука! Блядь…

Мой отец никогда не видел окружающий его мир собственными глазами. Но досконально знал о том, что происходит, опираясь на чьи-либо подробные рассказы. Красов старший вслушивался, направляя к собеседнику свое физически самое полноценное ухо, зажмуривался, вдавливая глазные яблоки глубже, внутрь, затем приоткрывал рот, демонстрируя кончик темно-розового языка, и покачивал головой, когда кто-то что-то воодушевленно сообщал.

Отец панически боялся тишины… Безмолвие считал жестоким наказанием, изощренной экзекуцией и мучительным времяпрепровождением.

Совместные дни мы проводили шумно, весело, всегда в беседах, в простом общении как будто это было от оглушающей его смерти единственным спасением.

Я помню, как папа калеными щипцами вытягивал из меня подробности каких-нибудь историй, в которые, как правило, я влипал, когда выпадал из поля его отсутствующего зрения.

У меня нет проблем с глазами, к тому же имеется превосходный слух, но я точно так же, как и мой родитель, брезгливо отношусь к омерзительной тишине и намеренному безразличию. Тому безразличию, которое, например, сопровождало нас, Юлю, Игоря и меня, по дороге домой.

Жена уткнулась лбом и носом в свое окно, а сын совсем не состыковывался со мной через узенькое зеркало заднего вида. Семья притихла, а я в полной мере наконец-то осознал, как угнетающе действует такое состояние на ничего не понимающего мужа и родителя.

Как мог, изо всех сил старался разрядить обстановку: гундосил и немотивно напевал себе под нос шутливую мелодию, на перекрестках-светофорах-второстепенных полосах легко касался пальцами тыльной стороны женской сильно влажной и чересчур прохладной подрагивающей ладони. Выписывал вензеля на мягкой светлой коже, прищипывал тоненькую шкурку, коротко остриженными ногтями проводил по контурам ее сильно вытянутых пальцев. Жена в ответ только лишь вздыхала и, не поворачивая головы, еле двигая губами, со всхлипами шептала:

«Дома, Костя. Я очень устала и хочу спать. Не волнуйся, пожалуйста, со мной все хорошо. Игорь, барбосёнок, сильно напугал…».

А что еще?

«Ничего такого. Пожалуйста, не обращай внимания и следи за дорогой».

Не верю! Ни единому слову, ни каждой запятой, ни жирной точке.

Естественно, без происшествий-приключений мы добрались домой. Все так же, сохраняя бойкот, проглотив язык и не поднимая друг на друга как будто чем-то воспаленных глаз, мы распаковали немногочисленные вещи, которые Юля брала с собой, затем пообедали в омерзительном оцепенении, уткнувшись лицами в огромные тарелки с раздавленным и щедро залитым густыми сливками почти масляным картофелем, сын птичкой-невеличкой поклевал консервированную кукурузу, а после начал почти демонстративно зевать и, как следствие, был по-царски доставлен мною в его большую комнату, а затем — в кровать. Игорь, откровенно говоря, вообще не уважает сон, дневной-ночной — ему без разницы. Считает подобное мероприятие наказанием за свое плохое поведение. Но почему-то именно сегодня и сейчас он добровольно выписал себе наряд вне очереди за что-то, о чем я все еще ничего не могу узнать — меня по-прежнему кормят «завтраками», сообщают о времени возможного «обеда» и к себе не подпускают ни на жалкий миллиметр. Юля, копируя ребенка, таким же образом избежала обещанного лично ею важного для нас с ней разговора…