— Однажды нам позвонили, Святослав, — перебив, вдруг начинает тихо и довольно четко говорить, — и сообщили, что генетические образцы совпали. Нас заверили, что тебя наконец-таки нашли. Отец с ними разговаривал, он никого не подпускал к такому. Берег расшатанную нервную систему, видимо. Но я поняла без объяснений, что не тебя увижу, а то, что от тебя осталось. Какие-то куски, наверное. Возможно, волосы, — Юля давится и быстро закрывает рот ладонью. — Зубы или уши. Я уже в красках представляла себе, как люди в белых халатах поднимут простынь, а там, под стерильной и пропахшей мертвечиной тканью, увижу блестящий таз с тем, что когда-то было прекрасным сильным человеком. Я…

— Мне жаль! — не раздвигая губ, произношу.

— В назначенный для опознания день мы всей семьей приехали в военный госпиталь, чтобы встретиться с тобой и попрощаться. Отдать дань, почтить тебя и отпустить. Это сильно измотало всю мою семью. Неизвестность потрошит, она насилует эмоционально и физически. Трудно жить с тем, что не показывается на глаза, не предстает воочию, но терзает душу, изгаляясь над слабым телом.

— А Игорь? — скриплю.

— Если не ошибаюсь, был с Тоней и ее любимым Велиховым. Петька, как упоротый, налаживал мосты и подбивал к ней клинья, чем сильно досаждал отцу. Все было очень несвоевременно!

— Мне очень, — зачем-то еще раз повторяю степень, — очень-очень жаль.

— Мы долго ждали, Святослав, но нас, увы, не принимали: то врач проспал, то от количества убитых много выпил и не мог выйти к нам, не пропустив стаканчик отрезвляющей сознание капельницы, то санитаров не хватало, то… — она злобно усмехается. — Короче, мне ничего не показали: ни твоих останков, ни твоих вещей. Зато, сука, сально извинялись за то, что обознались. Они, блядь, опознались! Прикинь? Не на ту кнопочку нажали, что ли?

— Не надо, — шепчу, раскачивая головой.

— Я ведь заслужила один день вместе, Святослав? Смотри на меня, козел, — приказывает, наклонившись и подавшись на меня вперед. — Мне все равно, что ты думаешь о том, какая я непостоянная жена, какая я изменница, какая гулёна, какая я дрянная шваль…

— Одного дня не хватит, Юля. Я ведь хочу больше.

Я вечность с ней хочу!

— Не уверена, что выдержу, но…

— Я буду счастлив, если день рождения сына мы проведем вдвоем. Но…

— Никаких «но», Мудрый! Больше ничего не будет, — снова отстраняется, — ни-че-го!

— Ваш кофе, — а третьим вклинивается небольшой мальчишка-официант.

— Спасибо, — Смирнова обращается к нему с участливой и обезоруживающей улыбкой.

— Что-нибудь еще желаете? — он почему-то поворачивается ко мне лицом. — Принести меню?

— М-м-м, — Смирнова отпивает кофе, втягивает губы и, закрыв глаза, мычащим звуком изображает испытываемое наслаждение.

А я, уставившись бараном на нее, хриплю:

— Мороженое. Простой пломбир. Без добавок.

— Хорошо, — почти с поклоном официант отходит, задом продвигаясь к барной стойке, у которой собралась толпа глазеющих на выведенные мелом буквы на доске.

Лакей на службе, половой на постоялом дворе, холуй без роду и племени, привыкший угождать в стельку пьяным посетителям. Вот кто он! Он жалкая прислуга в первую очередь, а потом уж — мелкий и тщедушный человек.

— Со мной в тот день случилась жуткая истерика, — продолжает Юля. — Я билась в доме, рыдала и кричала, я заклинала высшие силы смилостивиться и отпустить меня. Это невыносимо, Святослав, когда от чертовой неопределенности ты, как по написанному, сходишь медленно с ума. Твой сын держал меня в сознании. Где-то на подкорке я понимала, что Игорь от меня зависит, что он не выживет, если вдруг его мамашка возжелает окончательно сбрендить и посетить городские желтые дома. Я держалась только из-за маленького мальчишки. А ты, — злобно ухмыляется, — своим отсутствием за что-то, видимо, наказывал меня. Потом…

— Неправда, милая.

— Я встречалась с Костей. Не из жалости! — вставляет уточнение-оправдание. — Добровольно, понимаешь? Он самый лучший человек. Он постоянный, он…

— … — ежусь, ловлю озноб и дергаю плечами.

— Да! Черт возьми, признай это наконец. Признай, что Красов выручил и спас меня.

— Зачем? — оскаливаюсь и шиплю змеей.

— Я жить хотела! Жить, Мудрый. Я хотела крепкую семью, очаг и долбаную чашу. Игорь начал понимать, что кого-то рядом не хватает. Дедушка — не папа, а его мама… Я была одна! Но, как оказалось, я простая стадная овца, Святослав. Мне, как и всем таким подобным, необходим решительный вожак, за которым я последую и буду рядышком щипать траву, поглядывая на того, кому комфортом и стабильностью обязана. Я все та же приземленная девица, у которой на уме транслируются сказочки о традиционной семье, порядке в личной жизни и женском счастье. Ничего не изменилось. Что еще сказать? Тут, наверное, «увы»!

Да! Она, твою мать, права, но только я не смогу в том ни перед кем признаться, а уж тем более благодарить кого-то за своевременное спасение женщины, которую люблю.

— Вернись ко мне, Юла, — вытягиваю руку и ловлю ее покоящуюся рядом с блюдцем правую кисть. Нащупав обручальное кольцо на безымянном женском пальце, прокручиваю ободок вокруг фаланги и подтаскиваю его к себе. — Сними его, пожалуйста, — скривившись, жалобно прошу.

— Не надо, — упирается, выкручивая собственную руку. — Прекрати немедленно.

— Мне жаль, что ты осталась одна. Жаль, что оказалась в жутком положении. Жаль, что не сказала о своей беременности. Я очень сожалею, что через все ты вынуждена была пройти в одиночку, без страховки, без поддержки и моего плеча, но я клянусь…

— Я не смогу по-свински поступить, Святослав, — Юля тихо всхлипывает. — Для расставания нет причин, у нас все хорошо. Мы счастливы и потом…

— Считаешь, что скупое «хорошо» — отличная оценка для брака? Считаешь, что животная благодарность — повод для совместной жизни? Ты возненавидишь Красова. Я уверяю тебя. Возненавидишь его за то, что он такой положительный, великолепный и надежный, потому что не отпустила свое прошлое, потому что испытываешь сильные никуда не исчезающие чувства, потому что любишь меня. Юля! — сжимаю кисти, Смирнова болезненно кривится, но все же терпит силу. — Дай нам шанс. Я знаю, что все получится. Смирнова, — хватаю жадно воздух, а насытившись, тихо выдаю, — выходи за меня замуж! Будь моей.

— Что? — безумно округляет взгляд.

— Прошу тебя стать моей женой, любимая, — не отпуская ее рук, встаю и обхожу невысокий стол, чтобы рядом с сидящей поравняться. — Позволишь? — насильно поднимаю Юлю и принуждаю сделать то же действие, зеркально повторив мои шаги.

Она стоит передо мной с глазами, наполненными до краев блестящими слезами. Не моргает, не дышит, подлавливая жадно каждый вздох и мой прожигающий насквозь голодный взгляд.

— Я тебя люблю, — шепчу, уставившись на розовые губы.

— Прекрати! — выдирается, отклоняясь от меня. — Какого черта, Мудрый? Отпусти меня.

— Хочу поцеловать тебя. Не возражаешь?

«Нет!» — растягиваются отрицанием губы, а ее глаза кричат:

«Смелее!».

Гладкая кожа, завитые, как у молодого теленка, длинные ресницы, нарисованный свеклой румянец на пухленьких щеках, глупый взгляд и обкусанные ногти на коротких толстых пальцах…

«Да-а-а уж! „Ёперный театр“ и „ё. аный бабай“! Эка сучья невидаль, итить твою налево! И по традиции, да чтобы ничего не снилось — твою мать! Вы поглядите, люди добрые, до какой конкретики генетический набор в двадцать первом веке-то дошел» — загибаю поочередно пальцы на руках, слежу за веером, который распускается и сразу вянет на моих верхних конечностях, шумно носом забираю воздух, сидя засыпаю и моментально пробуждаюсь, когда недоросль под два метра ростом что-то вякает, издавая жуткую мелодию простых животных звуков. Идиот мычит, хрипит и пукает, поднатуживается, морщит лоб, сводит голубые глазки на свой картофельный пятак, губошлёпно тпрукает и зачем-то артистично хватается за голову. Разыскивает долбаный инсайт, который никак его анорексичные мозговые линии не проберет?