— Он проснулся? — шепчу в ее висок, подрагивающий возле моих губ.

— Пусть полежит еще, — блея, отвечает Юля. — Я ног совсем не чувствую. Костя, блин, ты перестарался, — прыскает, а потом хохочет. — Но…

— Но? — приподнимаюсь, упираюсь ладонью в стол, впиваюсь внимательным взглядом в ее расслабленное, чуть-чуть потекшее от наслаждения, покрывшееся капельками потами раскрасневшееся лицо.

— Не смотри, пожалуйста.

— Что там по «но», Люлёк?

— Было очень хорошо, — поводит плечами, змеиными движениями опускает на оголенную часть своего тела измятое платье. — Там очень мокро и липко. Горячее семя, мой горячий муж…

— Как думаешь, получилось? — кончиком носа вожу по ее щеке.

— Не знаю, — обращается ко мне лицом. — Костя?

— М? — целую щеку, подбираясь к ушку.

— Я должна тебе кое-что рассказать.

— Что, любимая?

— Святослав сообщил, что он отец, — двигает губами в попытках перехватить инициативу и ответно целовать мое лицо.

— Это ведь не тайна, Люлёк. Его новость — больше не топ. Пусть хоть выжжет клеймо себе на жопе. Если ему нравится повторять то, что я и без его сомнамбулических молитв знаю, то, как говорится, на здоровье!

— Игорю. Он сказал, что отец, ему. Я не смогла предотвратить и остановить его, к тому же это было очень неожиданно. Я не знаю, что на него нашло, но он скрипел зубами и без остановки повторял, что…

Пиздец, да я убью его!

— Как малыш на это отреагировал? — сцепив крепко челюсти, шамкаю, не раздвигая губ. — Как, твою мать, это вышло? Не верю! — отталкиваюсь, выпрямляюсь и подаю ей руку. Жена садится на столе, перекатываясь ягодицами, подкладывает под задницу подол. — Ни с того ни с сего? Он что, поймал эмоциональный приход? Какого хрена? Кто ему разрешил раскрывать рот? Что ты смотришь? — таращусь волком на нее, затем скашиваю взгляд на мигающую зеленым огоньком детскую рацию. — Иди к нему.

— Кость…

— Это специально, да? Какого черта ты вообще поперлась туда?

— Скоро у меня начнутся занятия, мы ведь не сможем там часто бывать, а мне хотелось напитать память сына приятными воспоминаниями о лете…

— А я теперь ему кто? — грубым рыком перебиваю романтические женские мантры о красивых воспоминаниях и тому подобной хрени.

Теперь до меня, наконец-таки, дошло! Сын боится, потому что ни черта не понимает. Игорь теряется в обстоятельствах. Мальчишка привык к честным и открытым отношениям. Раз так взрослые говорят, значит, это истина и правда. Он в явном замешательстве. Для четырехлетки такая охренительная новость — увесистый удар под дых без какой-либо возможности укрыться и отразить резкое и неожиданное нападение здорового козла.

— Ты для него отец. Он же…

— Где ты в тот момент была? Нюхала ромашки, следила за Суворовым и Ксенией, перемывала людям кости, ловила сплетни о том, что никак с тобой не связано. Юля, это же…

— Прости, — всхлипывая, просит.

— Прости? Это ты сейчас передо мной, что ли, извиняешься? Что с сыном будет? Теперь, так понимаю, я обязан возить мальчика на встречи с его биологическим отцом?

— Еще ничего не решено.

«Ничего не решено» — впору бы заржать, да только мне поплакать хочется!

— Он требует встреч, Люлёк.

— Я…

— Так он мне прямо и сказал. Сказал, что это начало нашего с тобой конца. Ты про развод со мной все поняла? Я не должен повторять?

— Я ничего ему не обещала, Костя.

— Но ты не возражаешь против их встреч? Вероятно, ты только за. Есть общие темы для общения? Сын должен знать того, кто выплюнул тебе в нутро сперму, подарив ему драгоценную жизнь. Просто интересно, как это все случилось. Так же, на столе? В дорогой гостинице? В твоей комнате, например, пока родители отсутствовали? Стоя, сидя, лежа? Ты ему сосала?

— Ты груб. Мне неприятно.

Сосала, значит! Трахалась с этим гадом, изображая озабоченную шлюху.

— Замечательно. Мне, как мужу, приятно узнавать такие подробности твоего прошлого. Внимание, вопрос! А почему, Юля, почему я должен слушать эти бредни и вникать в их суть? У людей есть личная жизнь, есть неприятные моменты, есть страшное прошлое и сучьи тайны, но будущему, если человек в нем, конечно, заинтересован, вся эта херовина никак не мешает. Почему с тобой не так?

— Он…

— О! Стоп, Красова! Я продолжу за тебя, — поднимаю ее трусы, швыряю их на стол и, выставив на обозрение ровный ряд зубов, через ровный промежуток между ними довольно четко, с большим трудом справляясь с языком, произношу. — Эти встречи будут под надзором, как в тюрьме. Ты обрекла своего ребенка на конвойный режим. Дошло или еще точнее разъяснить?

— Я не хотела. Ты считаешь…

— Я считаю тебя дурой! Откровенной дурой! Дурой без прикрас. Той бабенкой, что в облаках витает и течет при виде бывшего урода, когда он без рук, наглыми глазами, например, плотоядно прикасается и постепенно раздевает. Он трахает тебя при мне. Я вижу это каждый раз, когда он рядом. Блядь, да это истинная жизнь де труа. На троих, на троих, Люлёк. Вот где суперизвращение, Красова. Ты растянутая баба на двоих. Кто спереди, кто сзади? Чья очередь драть тебя после того, как это сделал я? А?

В ответ мне прилетает обжигающая пощечина, за которой незамедлительно следует моя безобразием украшенная жалкая ухмылка и громкое сопение через две носовые дырки.

— Я не дешевка, Красов. Замолчи…

«Извини меня» — молчу и проговариваю, обильно насыщая кровью мозг. Я очевидной злостью, как водицей, умываюсь, закусываю жадно выступившей желчью и пьянею от «алкогольной дозы», найденной в моей крови после выброса агрессивного гормона.

Что не день, то сучья новость! Ей-богу, мне бы уйти в трудовой запой. Надо же, как чисто вышло. Все довольно быстро по воле долбаного случая разрешилось. Не успел увидеть, все поведал и не постеснялся. Выставил себя отцом-героем перед мальчишкой, а меня больно щелкнул по носу, как бы между прочим сообщив, что Юля в скором времени изменит общую фамилию. Красова станет Мудрой потому, что он так, видите ли, решил. У него карт-бланш, у него наметившийся в баталиях реванш.

— Он не получит тебя, Юля.

— … — спрыгивает со стола, комкая в руках трусы, отталкивает меня и уверенно направляется к двери.

— Куда ты?

— К Игорю, — отвечает спиной, не показывая мне — я уверен в том на сто процентов — наполнившихся слезами побледневших в красках глаз.

— Извини, пожалуйста. Я не знаю, что на меня нашло. Ты дорога мне. Очень! Юль…

— Я все забыла, Красов, — звучит, как долбаное «я привыкла к грубости, продолжай, ни в чем себе не отказывай». — Глупости все. Это ерунда!

— Юля, — порываюсь следовать за ней, но резко останавливаюсь, — я очень люблю тебя, — признание шепчу, как заклинание для чуда. — Люблю тебя, Люлёк.

Мне кажется или так и есть, но она еле-еле шепчет:

«Ложь, безумие, ерунда и… Бред, бред, бред!».

Эклеры, безе, бисквиты, украшенные сверху шоколадной лужицей и разноцветными почти что хлебными крошками. Женщинам такое нравится. Я больше не задаюсь подобными вопросами. Я точно знаю. Каждую теперь могу расположить к себе какао-плиткой или сливочным мороженым.

И эта девочка, конечно же, не исключение. На первом, если можно так сказать, пробном свидании она скромно заказала черный кофе и всего одно пирожное. Потом пространно намекнула, что до умопомрачения любит сладкое в любом исполнении, но после определенного вечернего часа ничего не ест. Тогда мне показалось, что она воспитанно экономила мои финансы, не хотела вводить в растраты, не предлагая ничего, например, себя взамен, старалась произвести впечатление уравновешенной, степенной женщины, для которой культ сладкой жизни в любое время суток не находится в приоритете. Я из-за особенностей своего характера и по соответствующему настроению в тот момент не придал этому особого значения, к тому же нас перебили в некотором роде, но потом я понял, став пусть и на непродолжительное время свидетелем того, как она питается и как старательно высчитывает поглощаемые калории — все без обмана и лишнего кокетства. Это истинная правда. Все так и есть!