Доволен?

Доволен!

«Доволен и… Что дальше, муж?» — набивший оскомину вопрос.

Думал ли я, что будет так? Догадывался о последствиях? Мог ли, осмеливался? Наивно полагал, что, казалось бы, правильное и благое намерение превратит спокойную размеренную жизнь семьи в бег на месте с ощутимым утяжелением?

— Доброе утро, чика, — провожу рукой по спине и талии жены, специально задевая ягодицы, пропускаю ребро ладони между разведенных стройных ног, упакованных в черные узкие джинсы. — Красиво и удобно, Жень. Мне очень нравится. А что у нас на завтрак?

— Недовольство и скандал, — толкается задом в попытках сбросить мой захват. — Убери! Кому сказала? Черт! Блин, Сережа! — в раковину отшвыривает большую ложку, оглашающую жутким звоном свою боль и негодование.

— Чикуита, ты…

— Да заткнись ты, ради Бога.

Даже так? Солнце только занялось, а «мы» уже не в духе.

— Без проблем.

Подхожу к окну, таращусь в теплую картину, вожу туда-сюда головой, всматриваюсь в живые силуэты, кружащие по периметру двора. Это, по всей видимости, хмурый Святослав и раздраженная Юла!

— Когда она приехала? Костя с ней? — не отводя от них глаза, наощупь выбираю какую-нибудь стеклотару, из которой мог бы с утреца ключевой воды испить. — Жень, где ребенок?

— Час назад, — бухтит жена. — Она за рулем, а Костя на работе, там какой-то многообещающий контракт, а Игорь… Сладкий отдыхает в детской. Юля сказала, что он ночью очень плохо спал. Господи! Да не трогай там ничего, пожалуйста. Сережа, расколотишь все к чертям собачьим.

А ей, по-видимому, убирать за мной? Логичнее и спокойнее будет, если я сдохну от обезвоживания, зато не потревожу на любимой кухне идеальный порядок и просто-таки стерильную чистоту. Откуда у нее такое чистоплюйство и занудство? Проявилось, проклюнулось… Ведь не было такого:

«Я не такую Женечку люблю!».

— Воду хоть можно взять в этом доме?

— Сушит, да?

Да чтоб тебя!

— Сейчас я должен оценить твой не совсем сарказм? — кривлюсь и подношу к губам стакан, до краев наполненный спасительной влагой. — Потому что этот треп с большим трудом можно тонким или не тонким юмором считать. По пятибалльной шкале — уверенная троечка и то лишь потому, что я накинул единицу за давнее знакомство и совместную кровать.

— Грубиян! А было бы неплохо, между прочим. Я ведь подколола и макнула гада в грязь.

Теперь я неумело подколотый грубиян, возможно, даже гад, опущенный в чан, до краев наполненный дерьмом!

— С этим у тебя не очень, чика. Ты как не умела шутить и отвешивать подъе.ы, так и не научилась. Это не твое! Интеллигентность, скромность, скрытность у тебя в крови, а вот хамство, то ли к счастью, то ли к большому сожалению, так у тебя в повадках и не проявилось.

— Ты, видимо, неважный учитель. Что-то имеешь против?

Ты подумай! Я ей слово, она мне два в ответ. Сильно женщина напряжена.

— Считаешь, что по-прежнему нет никаких проблем?

— Никаких, — мгновенно отрезаю.

— Как скажешь! — она отходит от рабочего стола и приближается ко мне. — Сереж…

Жена становится за моей спиной, а после теплым лбом упирается мне в позвоночный столб. Я вздрагиваю и, как в замедленной съемке, прикрываю воспаленные то ли от недосыпа, то ли от общего недомогания или сучьего похмелья глаза.

— Все нормально, — шепчу вполоборота.

— Нет, — она обхватывает меня и, сцепив на моем животе руки, с силой прижимает к себе.

— Задавишь, чика, — наигранно скулю, выпрашивая жалость, — и прикончишь. Ты из меня дух выбьешь.

— Хилый, да? И вообще, потерпишь.

— Я-то потерплю, но… Ты ведь веришь мне, Эухения?

— Я тебя сейчас прибью, — шипит, впиваясь пальцами в рубашку, запуская ногти в каменную мякоть.

— Ай! — вскрикиваю и ее пугаю.

— Придурок! — хлопает по моему прессу, но дальше, чем на полсантиметра от себя не отпускает.

«Эухения, Эухения, Эухения…» — сто тысяч раз для протокола повторю. Жена бесится от испанского варианта своего имени. Просто-таки беленеет каждый раз, стоит мне так ее назвать. А я… А я испытываю наслаждение, когда вот так дразнюсь и мило издеваюсь. По крайней мере, так я отвлекаю беспокойную и самолично отвлекаюсь от проблем.

— Они час там, что ли, ходят? Она передала тебе внука, а сама пошла читать ему нравоучения? Или ты их не пускаешь в дом? Мол, пока не выясните отношения, внутрь не зайдете?

— Какие отношения? Какие нравоучения? Сереж, ты забываешь… Господи! Я, черт возьми, чувствую себя предательницей.

Оговорился! Нет проблем.

— Мы поступаем по совести, жена. В этом я абсолютно уверен! — отрезвляю и успокаиваю себя.

— Мне бы твою уверенность перенять. Юлька сильно нервничала. Я когда открыла дверь, не узнала собственного ребенка. На ней не было лица. Знаешь, такая посмертная гипсовая маска. Она похудела за это время. Осунулась. Состарилась…

— Не выдумывай, пожалуйста. Она прекрасно выглядит. Отпуск ей пошел на пользу. Спокойный загар, стройные подкачанные ножки, гладенькая кожа и посветлевшие от солнца волосы. Юлька — неземная красота, чика. Это, видимо, в меня! — слежу за дочерью, которая как раз сейчас поглядывает на меня, в то время как Мудрый прожигает ей затылок взглядом. — В отпуске все преображаются. Тебе ли этого не знать? Она не похудела, а приобрела спортивную и подтянутую форму. Молодец! Я рад за нее…

А вот за него… Здесь все без слов, а только по его движениям понятно. Врет! Врет козел, что ничего не чувствует. Он бесится и с ума сходит от своего бессилия и неспособности управлять моей малышкой и своей судьбой. Убежден, что Свят уже неоднократно сильно пожалел о том, что несколько лет назад глупо сделал. Хотя, с другой стороны, есть ведь честь, долг, присяга и обязанность. Я прекрасно знаю, что означает фраза, сказанная даже на гражданке:

«Вам отдали приказ! Вопросы есть?» — извольте выполнять и кровью доказать.

А Святослав — военный и порядочный человек, к тому же с чистой совестью и исключительным пониманием внештатной ситуации.

— Ты не могла бы вести себя помягче?

— Давлю? Ну, извини, пожалуйста. Ты заслужил.

— Со Святом, чика! С ним, пожалуйста, проявляй хоть каплю сочувствия, сожаления. Поддержи его.

— Ветеран, вернувшийся с войны? Мне преклонять колени каждый раз, как он заходит к нам?

— Жень, Жень… Не заставляй грубить.

— Напишешь на меня донос? Мол, моя благоверная исповедует пацифизм в самой ортодоксальной форме и не поддерживает боевые действия, потому что они не только убивают, они превращают людей в эмоциональное ничто.

— Неудачное сравнение. Он достойный человек и биологический отец твоего внука.

— Ты хоть слышишь, как это пошло звучит? — издевательски рычит. — Б-и-о-л-о-г-и-ч-е-с-к-и-й! Осеменил и дальше поскакал. Сережа, Сережа, ты с возрастом стал до жути прозаичным, а ведь раньше лирикой заставлял девиц волосы во всех местах голыми руками вырывать.

— Это лучший комплимент и очень своевременное откровение, чика. Хоть на старости лет ты, наконец, признала, что я лирик и романтик.

Правда, раньше был:

«Убийца, алкоголик, безнадежный хрен, трусливый беглец из своей страны, сынок, забывший и отца, и мать. Был тем, кто с большим трудом пытался позабыть родной язык».

А кто еще? Ну, как же можно о таком забыть? Несостоявшийся «зених» и единственное доверенное лицо старшей племянницы, которую от ошибки, к сожалению, не уберег.

— И все же я, пожалуй, еще раз повторю, раз до тебя с трудом доходит. Игорь — сын Свята. О его появлении на свет он — так произошло — не знал. Можешь считать меня старомодным пердуном или эгоистичным хреном, но сын должен знать своего отца. О зачатии, беременности, рождении, воспитании думают двое, чика.

— Не пафосничай! — сжимает мне бока.

— Это Конституция! — тихо заявляю.

— Чего-чего? Где такое написано, в какой-такой статье?

— Конституция, по которой двое живут.