Женька замолкает, а потом вдруг гордым тоном оглашает:

— А Костя? Стало быть, Красов выдуманную Конституцию нарушает? Ты, Смирнов, забыл, что Костя — зять и муж…

И снова «добрый светлый вечер»!

— Бли-и-и-и-н! — глубоко вздыхаю. — Я этого и не оспариваю. Я говорю лишь о правах Мудрого на малыша. Не артачьтесь, не вредничайте, девочки, и дайте Святу шанс. Еще… Это…

— Достаточно. Пожалуйста, не надо. Все! Проехали!

— Проехали! Но все же я прошу тебя, будь мягче и сострадательней. Мне наши с тобой разговоры, чика, напоминают сеансы австрийского психоанализа.

— Да уж! Только катарсис от меня куда-то в сторону сбежал. А так, конечно, все очень хорошо и меня, как пациентку, все устраивает.

Сильно образованная. За-ра-за!

— Мы договорились? Он ведь не первый день у нас живет, а ты почему-то с каждым таким днем ведешь себя все гаже и противнее.

Я тут это, палочку не перегнул, а то еще за прошлые грехи не рассчитался, а уже новых прихватил? И все, как назло, с таким душком, что самому противно.

— Ты предлагаешь, видимо, усыновить его? Тебе не кажется, что много выделено привилегий мужчине, который давным-давно выполз из обкаканных пеленок.

— О! Чика, ты так поэтична. Но не усложняй, пожалуйста, — укладываю ладони сверху на ее ручной замок. — Твое отношение к нему слишком очевидно. Он все понимает и чувствует себя при этом…

— Я хочу, чтобы…

Он ушел?

— Об этом не проси, женщина.

Хотелось бы добавить вежливое «пожалуйста», но это слово на мое решение никак не повлияет.

— Господи-Господи! Смотри, — цепляясь подбородком за мое плечо, указывает мне на пару — мужчину и женщину, стоящих лицом друг к другу и что-то эмоционально доказывающих. — Позови их завтракать, а то…

— Она выдерет ему глаза? — хмыкаю, вздергивая губы.

— И будет права!

Ну да, ну да! Ей, безусловно, лучше знать.

— А мальчишку…

— Пока будить не будем, — предлагает. — Пусть поспит…

На нашей базе, по всей видимости, намечается охренительный скандал.

— Чего она так бесится, Евгения? Объясни мне, будь так добра. Если все закончилось, все перегорело, зажило и свежей шкуркой обросло. Что ее так заводит? Юла ведь негодует. М? Он жив, относительно здоров. Не улыбается, правда. Так чего ей, спрашивается, надо? Живи, как раньше жила. Свят на нее не претендует. Изображает собаку на сене. И Костя, и Святослав…

— Ты дурак?

— На разум никогда не жаловался. И все же, объясни, пожалуйста.

— Все-таки относительно, да? — она цепляется за мои слова.

— Что? — а я делаю вид, что ничего не понимаю.

— Относительно здоров! О-т-н-о-с-и-т-е-л-ь-н-о! Не отрицаешь, да? Понимаешь, да?

— Да, да, да! Что да? По-твоему, человек, вернувшийся из плена, гонорею подхватил? Он теперь заразен?

— Ох, чтоб тебя, Сережа! — Женька, кажется, надувает губы и обозленной кошкой, защищающей своих слепых котят, фыркает и шипит. — И ты еще смеешь обвинять меня в такой себе поэтичности?

Черт! А Юленька действительно заведена. Мы наблюдаем, как она размахивает руками перед опущенным носом Свята, как несколько раз толкает в плечи, пытаясь сдвинуть неподвижный силуэт, как запускает скрюченные пальцы себе в волосы, как подпрыгивает на месте, когда ее очевидный собеседник пытается что-то в оправдание сказать.

— Пора его спасать? — киваю на дуэт, который в скором времени сойдет на соло, потом на сучий монолог, театр одного актера, и наконец, минут, наверное, через семь сольется в стойкое пиано, затем на нет и скатится в кювет.

— Спасать?

— Идти на выручку. Твоя малышка трудится над уничтожением самооценки Свята.

— Господи, Сережа…

Да ясно все! Нет, так нет.

— Зови их за стол. И пусть убавят звук. В доме маленький ребенок спит…

Чудесный завтрак и замечательная тема для утренней беседы — тишина среди четырех взрослых, чем-то обозленных как будто неродных людей. Я зыркаю на чику, которая то и дело поправляет выбившиеся волосы Юле, Святослав не поднимает головы и ничего не ест, а я вдобавок дергаю ногами под столом, подлавливая стойкий абстинентный синдром.

Не надо было… Не надо было надираться джином, полируя можжевеловый душок, а после закусить британскую находку домашним передержанным вином. В очередной раз я испытал собственный организм на прочность, пытаясь что-то доказать себе и окружающему люду. Вчера мне было весело, а сегодня… Сильно сушит горло. Херня хмельная мощно голову елозит. Тремор от всей распахнутой души грубо дергает конечности. И на закусочку — жрать не могу, меня чуток тошнит и наблюдается стойкая непереносимость пищи.

— Свят, как дела? — уперевшись согнутыми локтями в стол, решаюсь наконец-то на простой вопрос.

— Нормально, — он встречно, похоже, что назло, убирает верхние конечности под стол, укладывает их, наверное, на колени, вскидывает голову и устремляет взгляд на Юлю. Меня как будто бы не видит, зато прекрасно слышит, потому как незамедлительно отвечает, доказывая дочери, что у него действительно все стабильно и очень хорошо.

— Как работа? Леха там не придирается?

Юла прислушивается, передавая Женьке тарелку с бутербродами, обложенными щедро колбасой и листьями салата.

— Нравится.

— Это ведь не твой профиль.

— Зато мужская.

Да уж! Смирняга оказался неоригинальным хреном. Кузнечное дело в виде фирмы и вызовов по долгу службы ради стабильного капитала девочкам не передашь, не вложишь в душу, а у родного зятя есть, к сожалению, небольшой изъян в виде ампутированной конечности. А тут, пожалуйста — спетлявший с адской службы Святослав.

— Мам… — Юля безуспешно старается свой разговор начать.

Это вряд ли выйдет, детка! К тому же мой сейчас черед. Я слишком долго ждал, пока до нее дойдет, что некрасиво помалкивать за столом, изображая хамку, ни во что не ставящую человека, от которого у мелкой стервы подрастает замечательный сынок.

— Кувалду в руки брал? — громче говорю, рукой размахиваю, призывая Женю убрать от меня сухарницу и не мешать, когда я разговариваю с человеком. — Мне это не нужно. Зачем? Сделай лучше кофе, чика.

— То есть? — Женя выпучивает взгляд. — Сделай сам! — слышу, как через зубы цедит. — Самовлюбленный гад!

Наверное, сейчас мы знатно разрядим взведенную обстановку. Я нежно наступаю ей на ногу под столом, перебирая пальцами, забираюсь выше, глажу стянутую хлопком икру и раздвигаю сведенные вместе бедра, формируя небольшой зазор.

— Прекрати! — шипит жена.

— Я сварю кофе, па, — быстро поднимается Юла.

«Не смей!» — на меня кричит жена, не размыкая губ, транслируя просьбу глазами и безмолвно двигающимися побледневшими губами.

— Какие планы, Свят?

— Завтра едем в кузни, а через неделю…

— Спецзаказ? — подмигиваю и добродушно улыбаюсь.

У Леши есть давний и очень постоянный клиент, для которого старший братец выделяет раз в месяц-полтора свое драгоценное, чем-то неотложным и очень важным занятое время.

— Да.

Приятно, что с интуицией я все еще дружу и в предположении не ошибся.

— Мам, ты будешь кофе? — стоя возле плиты, спрашивает Юла.

— Да, детка. Не черни только. Одну ложечку и вполне достаточно.

— И Свят, Юля! Он тоже будет кофе, — откинувшись на спинку стула, надменным тоном подправляю первоначально озвученный ей заказ. — Тебе покрепче, парень?

«Не буду! Пусть варит сам» — слышу, как дочь куда-то в нос себе гундосит.

— Юль, не нужно. Я не хочу. Спасибо, — сникший Мудрый выручает надменную стерву, и тут же неожиданно добавляет. — А где Игорь?

— Отдыхает в своей комнате, — тихо отвечает Женя, а я оглядываюсь, и взглядом утыкаюсь в напрягшуюся у булькающей турки женскую спину. — Детка, он потом позавтракает? Юлечка?

И снова полное безмолвие. Только ровное дыхание, почти синхронное, полноценное, но очень шумное. Я слышу, как носом воздух мощно забирает Свят, как Женька с писком отхватывает свою порцию, как скулит Юла, когда подбирает кофейную пенку, как каждый вдох закладывает мои уши, как будто ослепляет, заставляя полагаться лишь на слух и почти животные инстинкты; как он с трудом проталкивается в носоглотку и тормозит в районе нёбного язычка, перекрывая жалкой порцией проход в гортань, а дальше в грудную клетку и спавшиеся от вынужденной голодовки легкие.