— Нет, — отрицательно мотаю головой.

— Я буду вести тебя, Святослав Сергеевич, но при одном условии. Это ты хотел обсудить? Не знал, как начать, поэтому был неоригинален: цветы и сладкий стол. Не хватает шампанского! Кстати…

— Джентльменский набор?

— Не пошли, Мудрый.

— Извини, — прыскаю, — еще раз, да? Презервативы необдуманно не захватил.

— Бравада, бравада, бравада. Пусть будет так! Значит…

Я замираю и осоловело, как ярмарочный Петрушка, выпучиваюсь на ее макушку.

— Мы будем разговаривать обо всем. О погоде, о цветах, о детях, о женщинах, о чем моей душе будет угодно. Это первое, товарищ подполковник.

— … — сглатываю, ловлю где-то возле зубов накатывающую снежным комом рвоту, сцепляю зубы и зажмуриваюсь до острой рези в сочащихся кровавыми слезами глазах.

— Я спрашиваю — ты незамедлительно отвечаешь!

— Какая выгода лично мне будет от всего этого?

— Твое здоровье и… — мысль странно обрывается, а Шепелева выкручивает себе шею и вот уже твердым лбом она просверливает кратер в моей грудине. — Семья!

— Что это значит? — не двигая губами, цежу, разбрызгивая слюни.

— Юля может приводить ребенка, если ей понадобится помощь. Я возьму их. Не будет проблем…

— С ними все хорошо, — обхватываю сильно выгнутые в мою сторону худые плечи, оттаскиваю Лесю от себя. — Мой сын не будет посещать этот кабинет, чтобы порадовать тебя или встретиться со мной.

— Принято! Услышь меня, пожалуйста, Святослав. Дурные игры в отношения со мной закончены. Как неудачная, незасчитанная, неодобренная жюри попытка. А твоя детская молчанка и по-женски подкатанные глаза — глубокие, опасные, красивые и теплые…

— Комплимент? — от всей души и силы раскачиваю желваки, стачивая под корень зубы.

— Отменяются на весь срок терапии, как не вызвавшие заявленного в инструкции эффекта. Будем считать, что на твои перья я не повелась.

— Я, по-твоему, кадрил тебя?

— Это мы уже обсудили, Святослав. Но отныне ты будешь с удовольствием, переступая через себя, конечно же, насильно, по принуждению делиться всем, что терзает твою душу, голову, физически изматывает, заставляет неадекватно себя вести, ты начнешь рассказывать и переживать в реальном времени то, что нужно исправить. Ты откроешься…

— Это трудно. Я не смогу.

С каких-таких делов я стал пришепетывать, заикаться, кусать себе язык, а главное таращиться обеденным кролем на эту мелочь? Мелочь по сравнению со мной.

— Если ты великий психиатр, то должна понимать, — стопорюсь в высказываниях, потому как принимаю задницей другой настойчивый звонок. — Это тяжело. Открыться, например, тебе, означает…

— Слово не сдержать? Ты под присягой? — она кивает на мой низ. — У тебя зад вибрирует, Свят.

Очень ценное наблюдение.

— Обойдется.

— Всего доброго, — поднимает руку, внимательно изучает круглый циферблат своих часов, чему-то улыбается, а затем вдруг добавляет. — Это первый сеанс, когда ты не играл, по крайней мере, удавалась роль весьма посредственно и ты производил впечатление нормального живого человека, у которого появилась в жизни цель.

Вот же… Стерва-а-а-а-а-а!

— Разрешите быть свободным? — отступаю, намереваясь сделать разворот.

— Вольно! — ресницами дозволение подтверждает.

Выкрутила, как тряпку, а я и не заметил. Чуть, блядь, не расплескал свое дерьмо. Она случаем не из этих? Тех, которых в народе называют беспринципными дознавателями, я же величаю по-простому — жутко страшными людьми.

«Занят, да?» — пялюсь в свой экран, прочитывая принятое в течение трех секунд после выхода из камеры инквизиторских мероприятий скупое сообщение от Сергея.

«Нет» — печатаю быстро и с той же скоростью отсылаю.

«Забери меня, Святик» — прилетает незамедлительно в ответ.

Только этого мне не хватало!

«Хорошо. А Вы где?» — набиваю пальцем чертову чечетку, пока жду координатную сетку от отца Юлы.

Паб! А это, чтоб его, увесистая сотка. Это жирно и отлично. Это… Охренеть!

Полдень не за горами, а он куролесит в баре, в забегаловке, которой по совместительству и заправляет? И это… Мой как будто бы отец!

До нужного мне места добираюсь на крутом такси. Надоело пресмыкаться, отоваривая аренду, а свой автотранспорт находится в части на стоянке. Или в боксе. Или где-то в гараже.

«Закрыто» — висит, раскачиваясь из стороны в сторону, картонная табличка на двери. Эффектно Смирнов, видимо, кутит, потому как я точно слышу раздирающие перепонки, то ли звенящие женские, то ли чересчур высокие мужские голоса, вопящие о том, что желают вырваться из обжигающего внутренности пламени*, если я в английском еще шурую и в дословном переводе намеренно не ошибаюсь. Иностранцы глотки рвут, закладывая какофонией уши мимо проходящих ни хрена не догоняющих простых людей. Я щурюсь и сильнее барабаню в полотно с простым намерением высадить к херам обитую железом дверь.

— Привет, — распахивает кованые ворота оглушенный употребленным допингом Сергей, откликнувшийся не с первой попытки на мои настырные кулаки. — Входи смелее, молодой солдатик! — он поворачивается ко мне спиной и широко разводит руки, прочесывая тонкими ладонями свежий воздух, слегка посеребренный хвойным духом того, что он тут, по всей видимости, в одиночку заглушил.

Музыка орет, девица распинается, Смирнов подпевает им на свой лад и низкий голос, но в нужную мелодию, темп и скорость попадает даже в алкогольном состоянии без проблем.

— Знаешь, кто поет? — пошатываясь, направляется к барной стойке.

— Нет.

— Еще бы! — задирает голову. — Вот такая, — рукой водит возле своего пояса или чуть ниже груди. — Крошка, крохотулечка, микробик… Очень странная малышка! Зато голосище какой. Слышишь, как чисто бреет, рассекая хренов доминантсептаккорд? Как вибрирует, как троит, как она сюда, — стучит кулаком по своей грудине, — проникает, под кожу, в кровь, мерзавка, маленькие щупальцы, блядь, запускает.

— Я ее не знаю.

Я не меломан и никогда таковым не был. В списках почитателей не значился. Но это временно. До сих пор, наверное. Сейчас Сергей Смирнов подретуширует мой эстетический портрет, внедрив под корочку то, в чем он прекрасно разбирается. Что, между прочим, довольно странно, ведь он по основному роду деятельности очень серьезный и грамотный, почти ученый человек.

— Детка умерла до моего рождения. Или я вру, — тормозит возле стойки, упирается животом и пахом в деревянное ограждение, наклоняется и, отставив зад, вращает им, повторяя музыкальный ритм, — не помню, придумываю, со-чи-няю! Как дела, сынок? — уложив щеку на поверхность, пьяным глазом прожигает огромную дыру во мне.

— Все хорошо.

— А ты все же с-с-с-сука, Мудрый. Смени пластинку. «Хорошо», «нормально», «ох.ительно», «охерительно», «офигеть как» и «обалдеть», в более щадящей формулировке, пиздец как, больше не вставляют. Найди двум русским словам иное назначение, чем клепать для таких, как я, свой заученный вот здесь, — он бьет себя по жопе, — на все про все ответ. Итак…

— Зачем Вы пьете?

— Кто? — выпрямляется, вращает головой, а затем начинает чертово кручение вокруг своей оси.

— Сергей Максимович… — понижаю голос и мягко подступаю к человеку не в себе.

— Тихо-тихо, парень! — он резко останавливается и выставляет руку перед собой. — Назад, майор.

— Вы просили приехать и забрать, — осматриваюсь по сторонам. — Можно выключить это?

— Нет, — давится и, по внешним впечатлениям, не одно, а тысячу и одно зазубренное лезвие глотает.

— Тогда надо бы убавить громкость.

Я его нормально слышу, но…

— Оборзел? — хохочет, откидывая голову назад. — Такое нужно слушать не стесняясь. Она ведь умерла! Умерла бедненькая талантливая куколка. Представляешь?

Понятия не имею, о ком он говорит.

— У нее вот тут, — вращает пальцем у виска, — были какие-то проблемы.

— От славы? — поддерживаю разговор и необдуманно предполагаю.

— Мудрый, а ты сволочь, да?