— Я опять звучу двояко. Я знаю всё, но, — мягко улыбается, — не всё. Ты прошел очень долгий плен, но получил свободу, затем вернулся домой, был проверен — фильтрационные мероприятия никто не отменял, после чего попал в госпиталь, там лечился довольно долго, а потом вдруг подал рапорт, после присвоения следующего по рангу звания, ты ушел со службы. Потерял кураж или…

— … — по-прежнему молчу, зубами раздирая уже и так в ошметки располосованный язык.

Я ведь могу все это прекратить сейчас. Сдавить белобрысую башку ладонями, которые непроизвольно, по воле вольной, сжались в кулаки. Да ради такого дела я силой разожму их, лишь бы заставить эту стерву прекратить Холмса из себя изображать.

— Тебя пытали, видимо, жестоко издевались. Еще бы! Лакомый кусок — офицер, имеющий стабильное положение, а главное, доступ к информации, от которой в какой-то степени зависел успех последней операции. Насколько мне известно, вес твоего тела после возвращения на родину был катастрофически мал, как для мужчины высокого роста. Ты не получал полноценное питание? У тебя в достаточном количестве была вода? Скажи, пожалуйста, Святослав, ты участвовал в расстрелах наших солдат?

ТВАРЬ! В душу плюнула, а в мозги без спроса жопой лезет, ничему не поражаясь.

— Нет, — шепчу, прикрыв глаза. — Не участвовал. Ни разу.

— Ты вернулся сюда ради Юли и сына? Ты много перенес потому, что…

— Я попал в программу по обмену военнопленными. Ее отец мне помог, у него есть связи в обороне. Я…

— Ты сказал ей, о своих чувствах, Свят? — отставляет коробку на столик с личными делами пациентов. — Ты открылся Юле? У тебя были возможности. Пока вы искали мальчика, никто не смог бы вклиниться в ваш разговор. Вы отсутствовали долго, провели вместе ночь, где-то спали, возможно…

— Это никого не касается. Я хотел бы прекратить твои домыслы, они хуже пыток. Тем более что ты все неправильно трактуешь, Лена. И еще, — хмыкаю, — врач, который обманывает пациента…

— Я ни разу не обманула, Святослав. Такова специфика моей работы. Зачем я буду пересказывать тебе, например, то, что и без твоих рассказов известно. Меня интересует, прежде всего, твоя трактовка, а потом, конечно, отношение. Исходя из этого я подбираю лечение…

— Беседой, что ли? — хриплю, с трудом выплевывая литературные слова и выражения.

— Не нужно недооценивать беседу с человеком, который заинтересован в помощи. Как ты помогал людям, когда держал в руках автомат? — я дергаюсь, а она внимательно следит за этим.

— Хватит! — отдаю, как давным-давно привык, приказ.

— У нас разные способы, Свят, и предназначения, но цель — одна. Благая!

— Сомневаюсь, — язвлю, надменно искривляя губы.

— Юля знает, что ты к ней чувствуешь?

И снова здравствуй, грусть-тоска! Опять, е. ать, стабильные двадцать пять очков мне в душу?

— Знает, как сильно у тебя снаружи и внутри болит? Знает о том, что физически с тобой не все в порядке? Знает, как могла бы тебе помочь? Знает, что ты готов весь мир перевернуть ради ее благодушного настроения, ради ее улыбки в твою сторону, ради того, чтобы Игорь обнял и повис на твоей шее, ты способен…

— Убить ее типа мужа?

— А ты мог бы?

Не вижу в том нужды. Хотя:

— Нет.

Однозначно нет. Ни при каких условиях. А Смирнова не узнает, через что я прошел, чтобы попасть домой. Сдохну, но данное самому себе слово сдержу! Мой персональный ад не для нее.

— Почему? Почему обо всем молчишь?

— Она замужем.

— Святослав, Святослав… Константин — достойный выбор, но…

— Но? — прислушиваюсь, жду ответа, прикрываю один глаз.

— Вы равны с ним. Я как-то говорила тебе, что завидую Юле. Она счастливая, везучая. Рядом с ней достойные мужчины. У нее есть братья?

— Нет, есть младшая сестра.

Та еще зараза, если честно. Но Тоня, между прочим, при встрече сильно обняла меня, словно безутешную невестушку из себя на вопящую публику изображала. Ее муж еле оттянул маленькое тело от меня, а потом платком утирал крупные слезинки, бурча себе под нос о том, что:

«Прекрати, Туз, сейчас же. Если перегорит в этих сисечках молоко, Валентайн нам не простит еще одно фиаско. Мать, я кому сказал? Свят, я очень рад, с возвращением, но… Да бля-я-я-я! Велихова, ты издеваешься, что ли? Тосик, а ну-ка! Так, я что-то очешуительно подзадрался. Щен, поехали домой!».

— Мой черед?

— Есть кое-что, товарищ доктор. Если можно?

— М? — выставив подбородок, подталкивает мой вопрос.

— Ты ей об этом сообщила или струсила? Мол, я такая непростая, Юленька, а ты такая крутая, что моя скукоженная изюминка завидует твоей охерительной харизме. У тебя был прекрасный шанс, когда вы с ней на травке богомолов собирали.

— Считаешь, что сможешь сместить акцент и перевести разговор в другое русло? Забыл, где находишься, Мудрый? Итак, ты не сказал ей о том, что в нее влюблен и желаешь ее, потому что, — она подмигивает, высунув кончик языка, осторожно, как будто неуверенно, облизывает нижнюю губу, — не умеешь, еще, конечно, боишься, сомневаешься. Отказ пугает! Уворачиваешься от пощечины или ищешь поцелуя? Хочешь озвучу неприятный для тебя момент?

— Неприятный? — о качестве сообщения переспрашиваю, затем подвожу наверх глаза, обдумываю свой ответ, вожу туда-сюда, изображая кукушку на старинных часах. Еще один момент и я безмозглой птицей громко закукую. — Тогда, пожалуй, нет!

— Хорошо подумал?

А она, пиздец, настырная и очень непростая!

— Да.

— Да?

— Нет. Нет, Лена. Не хочу ни хера подобного знать.

— Как скажешь, — поводит перед моим носом цветочным букетом, гипнотизируя небольшим размахом.

— Кофе пить не будем?

— До обеда полчаса, Святослав. Хочу тебе напомнить, что… — выставляет мне под нос острый тонкий указательный палец, на котором красуется сегодня огромный перстень с крупным камнем. Бижутерия. Недешевая подделка. А ей, как это ни странно, подобная хреновина идет.

— Я пришел вне графика?

— Угу.

— Извини, пожалуйста, — похоже, я сегодня тренирую покладистость, оттачивая только проклюнувшееся умение напускать на женский взгляд покрывало, сотканное из извинений, сожалений, лести и… Все-таки обыкновенного, где-то даже наглого, обмана.

— Ха! Ты считаешь, что просить прощения — плевое дело. Смотри, мол, вкусности, — кивает на отложенные пончики, — красивые цветы, нежные слова и проникновенный взгляд в ее глаза способны сотворить чудеса, если…

— Я не умею извиняться. Забыла, да?

— Приятно, что ты все же слушаешь меня. Хочешь еще одно наблюдение?

— Сколько тебе лет, Шепелева? — бормочу.

— Тридцать. С последнего сообщения ничего не изменилось. Так что…

— Тридцать! Тридцать, Леся? Уверена?

— Паспорт показать?

С такими талантливыми психологическими данными, она способна убедить меня в чем ее душе угодно.

— Не нуждаюсь.

— Мужчины считают, что гордо заявлять об этом…

— Об этом? — прищуриваюсь, затем моргаю, смахивая одну слезу, застывшую от напряжения и повисшую на нижней реснице от неожиданности признательных предложений Лены.

— … говорить о своих чувствах, тем более о таких, значит, показать слабость, выставить себя слюнтяем, каким-нибудь дрыщом…

— Неправильно толкуешь это слово, — вставляю ересь между репликами специалиста по подобным отношениям.

— Ты пришел сюда вот с этим, — сует под нос то, что я вручил ей пять минут назад в знак примирения, о котором, судя по тону ее голоса и построению громких заявлений, стоит навсегда забыть, — чтобы подлизаться, чтобы…

— Мы подлизываемся по-другому. Ты…

— Шутишь над физической близостью, наигранно бравируешь. Хм… Хм… — что-то подбирает. — Считаешь, что с сексом все в исключительном порядке?

— Теперь, по-видимому, ты решила проанализировать те разы, когда стонала под этим телом? — оттопыренными большими пальцами впиваюсь себе в грудь. — Как я должен извиниться? Научи, пожалуйста.

— Ты закрытый человек, Свят. Тут, — укладывается своей щекой на верхнюю половину моего тела, а я шарахаюсь, пытаюсь отступить, спотыкаюсь, застываю и перестаю дышать, пока Шепелева натирается лицом о мою рубашку, прослушивая то и дело сбивающееся с нужного ритма судьбой проткнутое насквозь больное сердце, — спрятано то, что никому, никогда, под страхом смертной казни ты не покажешь. Только избранному человеку, да? Так болит? Опустошает? Жить мешает?