— Приезжай, — и внезапно добавляет, — пожалуйста. — Я хочу поговорить, сынок. Ты… — Смирнов, похоже, трезв, по-видимому, оттого так тяжело идут его слова. — Все поймешь. Это правильно…

— Я был счастлив, Смирнов. Ох.ительно счастлив! У меня был дом, отношения, у меня была любовь и тишина на личном фронте. Я, чтоб Вас, был ей мужем. Был мужем для Вашей старшей дочери. Я… Я на руках ее носил, сдувал пылинки с ее стоп, расчесывал волосы, прислушивался к ее сердцебиению. Я жил, черт возьми!

— Костя, Костя… — пытается врезаться в эмоциональный криз и затолкать обратно то, что вылезло и не заметило очерченных берегов.

— Я был отцом! У меня был сын! Пусть названый, приемный, усыновленный, неродной, но я…

— Так будь им до конца. Будь папой, Красов.

— Я не буду разговаривать с Мудрым, — кашляю, сиплю и выдыхаю странный свист. — Ей-богу, я ведь не сдержусь, — вожу ладонью под ледяной струей толщиной с мой средний палец. — Я ударю, изобью паскуду и обязательно получу сдачи. Вы хотите… Я, блядь, не боюсь, но…

— Четырнадцать ноль ноль, Красов. Вы не разведены с Юлей. У тебя по-прежнему есть перед ней обязательства. И да! — мне чудится, или он, пиздец, хихикает. — Не впутывай сюда Петруччио. У них непростые времена, а Велихов, хоть и строит из себя недалекого или играет в пришибленного, на самом деле чересчур эмоциональная натура. Там два члена общества с дефектом! Это на одну семью — откровенный перебор.

Доморощенный, почти ручной, фискал, похоже, «дону» шустро отстучал!

— Не Ваше дело.

— Он сделает, Костя. Петр сделает так, как ты просишь. Но… Алло, ты на линии? Фу, фу, фу… — он дует в трубку, полосуя мои слуховые перепонки порывами интерактивного ветра.

— Ваш «младший» зять — трепло! Прием? Слышно? — издевательски хихикаю. — Папенькин сынок, верящий в институт брака, как в Божью заповедь. Он пошляк… Он… Он…

— Отнюдь-отнюдь! У Буратино есть чертова дюжина секретиков в кармане — я уверен в этом. И уж, куда без этого, свои миленькие шалости. Уж больно парень интересный, хоть и немного глупый. Валюша подправит этот незначительный дефект и молодому папке придется стать значительно серьезнее. Он уже, между прочим, хорошо подрос. О-хо-хо, такая все риторика!

— Перестаньте! — с ожесточением через зубы говорю. — Он же…

— Он любимый зять, Красов. Других рядышком не держим. Это я плохой! Я пло-хой! П-л-о-х-о-й! Доволен? — вообще не повышая голоса, гундосит.

Да!

Да!

Да!

Я, твою мать, полностью удовлетворен…

Хочу, чтобы он сдох! Я смерти… Смерти… Смерти Мудрому желаю. Она поплачет и забудет. Юля успокоится, как только падаль сгинет с лица Матушки Земли.

— Постарайся не опаздывать, Костя. Долго добираться, а сейчас темнеет быстро. Дело идет к Новому году. Знаешь, что это означает? — с трудом терплю его вопросы из разряда для непоседливых старушек, которым дома скучно, потому что внуки разбрелись по секциям, например, «Стрельба из лука и(или) арбалета».

— Спасибо, что напомнили, — искривляю то ли похотью, то ли пренебрежением, то ли яростью сегодня почему-то сильно истончившиеся губы, скалюсь дикой тварью и мотаю головой, как агонизирующее животное. — Я Вас ненавижу.

— … — в ответ звучат частые, частые, частые гудки, а следом прилетает сообщение с указанием исходных данных для персонального заказа…

Оперевшись на высокую стойку, верхний край которой достигает моей груди, слепо пялюсь на миловидную блондинку, что-то быстро вбивающую в память рабочего компьютера.

— Добрый день, девушка.

— Добрый, — бросает быстрый взгляд. — Одну минуту. Мне очень жаль, что я заставляю Вас ждать, но…

Ни в чем не отказывай себе, дивная, наверное, ангельская малышка! У меня, по всей видимости, сегодня хренов день чудес. Сначала сытный завтрак, искусно приготовленный Романой, пространные беседы обо всем и ни о чем за тем здоровым кухонным столом, потом легкая беседа о несовершенстве института современного брака, ее непрекращающиеся слезы на моем плече, затем скупое сожаление, что так — чего уж там — херово вышло, а после последовало немного провокационное предложение:

«Если что… Хм-хм… Будь все же трезв и-и-и-и… Приезжай еще!».

— Слушаю Вас, — девица, наконец-то, отвлекается от экрана.

— У меня заказ, — достаю из кармана телефон.

— Номер, пожалуйста, фамилия и что там должно быть? Слушаю!

С каких это, нижайше прошу прощения, я должен сообщать дополнительную информацию о том, что заказал на мое имя Сергей Смирнов?

— Номер вот, — обращаю к ней дисплей, на котором красуется вычерченный лабиринтом код, — Смирнов Сергей Максимович, дату и год рождения говорить? — подмигиваю, строю глазки и чего-то жду.

— Нет, — брякает покрасневшая и очень недовольная девица.

— Для Константина Красова.

— … — она вбивает информацию, которую я выдал ей, как на духу, а затем мягко поднимает на меня глаза. — Заказ большой?

— Кнопка, да откуда ж я знаю.

— Вы его сделали… — она опирается немного полными, как будто бы отечными ладошками на поверхность своего стола, плавно отодвигает крутящееся кресло и начинает подниматься. — Мне тяжело, я…

Девица находится в глубоко интересном положении и по сильно округлившейся фигуре напоминает бомбочку с живой тротиловой начинкой.

— Простите, милая, — стерев улыбочку с лица и прикрыв глаза, стыдясь чего-то, извиняюсь. — Но я действительно не знаю, что там может быть, — Смирнов не уведомил-таки меня. — Давайте поступим так, — предлагаю, посматривая исподлобья, — Вы позовете меня, если там что-то неподъемное…

— В хранилище клиентам запрещено входить, — отказывается наотрез, еще и подкрепляет свой ответ резким отсекающим движением.

— Об этом никто не узнает, девочка.

— Здесь установлены камеры.

«Оригинально и мудрено!» — по-воровски осматриваюсь по сторонам.

— Я напишу объяснительную и даже сверху доплачу. Но… — теперь слежу за тем, как женщина покачивающейся утиной походкой, поддерживая одной рукой большой живот, а второй поглаживая поясницу, продвигается по рядам, заставленным привезенными товарами из мест общественно-торгового пользования. — Осторожнее, пожалуйста! — шиплю, сжимая кулаки, когда замечаю ее очень неуверенный, как будто бы крадущийся шаг.

— Слава Богу! — пищит откуда-то из подземелья. — Это что-то игрушечное, детское…

Да, бля-я-я-ядь! Подарок? Подарок Игорьку?

«Новый год — пора чудес. Красов, знаешь, что это означает? Будь до конца отцом и не подсыкай» — всплывают титрами почти «буквальные» слова Смирнова, который предусмотрительно выручил меня. По-моему, я начинаю догадываться, что за встреча меня ожидает и какой предстоит, сука, очень, очень, очень-очень непростой разговор.

Ах, вот, как все сложилось…

— Ты опоздал на десять минут, — Сергей прокручивается на барном стуле, приставленном к стойке, на которой сейчас в такт его движениям вращается под толчками его узких пальцев бокал для виски, наполненный до краев томатным соком.

— Кровавая Мэри? — киваю на его стакан.

— Смирноффка! — салютует мне и подносит окаемочку к губам. — Садись, сынок, — хлопает ладонью по кожаному сидению соседнего с ним стула.

— Это для Игоря? — выставляю маленькую коробку на столешницу, а затем подтолкнув, направляю по гладкой поверхности, как по ледяному треку, к нему.

— На память, Костя.

— Обо мне?

— О ярких моментах в его жизни. Садись! — тихо рявкает.

Владеть собственным голосом так, как это делает Сергей Смирнов, не каждому дано. Он шепотом заталкивает живого человека в сырую землю, а криком, видимо, способен почившего на смертном одре воскресить.

— Я люблю Вашу дочь, — зачем-то говорю, пританцовывая на своем месте, не торопясь пристроить задницу туда, куда он указал.

— Я знаю, — прищурившись, он снова «пробует» на зуб стакан. — Я не стану читать нотации и придумывать чушь о том, что подобное чувство существует исключительно в единственном варианте. Мы любим только раз, а после… Бла-бла-бла! Короче, в детстве, например, — громко хмыкает Смирнов, — я был категорически — именно и не иначе — влюблен в девочку из старшей группы того же увеселительного заведения. Влюб-лен, Красов! Я даже ухаживал за ней. Представляешь? Мелкий член в трусах, натянутых поверх постоянно сползающих до колен почти стеклянных, блядь, колготок — я, сука, Супермена строил из себя. Премьер, е. ать. Мама, вспоминается сейчас, сильно-пресильно — в своей манере, конечно, — ругалась, когда нюхала мои зассанные детские кальсоны, а отец только рот на все это открывал. Видимо, Смирный не мог вкурить, откуда у него, великого и ужасного, произошла такая редкостная дрянь. Короче…