— Я люблю Юлю и даю ей развод, Сергей. Она получит по закону половину фирмы, свою машину. Я хочу отдать ей тот дом…

— Ты очень сильный, Костя. Ты…

— Я желаю ей счастью, Сережа. Но…

— Благородный парень! Ты, — он как будто бы хихикает, — как твой покойный отец. Боже, какой ты честный, справедливый. Костя-Костя…

— Как я дальше жить-то буду? — язвлю и угрозой вздергиваю верхнюю губу.

— Она не твоя судьба, Красов. Вы чужие, парень. Слишком разные! Не потому, что она женщина, а ты мужчина. У вас, — он как-то криво, словно жалость давит, улыбается, — диаметрально противоположное представление об этом чувстве. Вы…

— Он ведь бросил ее, Сережа, — сощурившись, в лицо ему «плюю».

— Нет, — мотает головой.

— Да.

— Нет, мальчик.

— Да! Да! Да! Он была беременна, а он…

— Ни черта об этом не знал, — хлопает ладонью по барной стойке. — Сядь! Сядь, кому сказал!

Как можно уйти? Уйти, оставить? Уйти, оставить, сделать вид? Уйти, оставить, сделать вид, забыть? Как? Как? Как? Юлия Смирнова — женщина, которая достойна только первоклассного, сортового, дорогого, исключительного. Это идеал, божество, которому…

— Ты заворожен ею, Красов, словно на тебе колдовской наговор, какое-то ведьмино заклятие.

— Чушь! — громко огрызаюсь, подпрыгивая на кожаном сидении. — Вы образованный человек, а такую х. йню порите. Какие заклятия, какие наговоры, шепотки и причитания?

— Она холодное божество, а ты жрец, который возносит ему дары, считая, что… Ты ведь ждешь встречной благодарности. Так понимаешь чистую любовь. Раз ты что-то ей, значит и она тебе. Ты был послушным, милым, добрым, внимательным, предупредительным «мальчиком», теперь хочешь получить свою «конфетку», свой заслуженный расчет. Это не любовь, Костя. Но…

— Нет!

— Но это отличный крепкий брак с тем, кто такой же, как и ты. Ты альфа в этой группе, но Юля не из твоей стаи, она…

— Облизывает яйца и жадно нюхает под хвостом у другого кобеля. У него порода, он сильный, жизнью кусанный вожак. У него большая территория, наверное, много самок, но он вые.ал ее, а после обоссал, пометив территорию…

— Успокойся!

— Что у нее с гордостью, Смирнов? — подныриваю и с издевкой интересуюсь. — Это ведь был не первый раз, когда он бросал ее, хотя Вы активно и весьма усердно подыскиваете ему при каждом таком косяке облагораживающее оправдание. Сколько у него военных кампаний в общей сложности?

— Прекрати!

— Не две, не три и, по всей видимости, не четыре. Он забегал на чужие земли, там уничтожал людей, потому что Ваш милый «Святик» — псина-людоед. Он одиночка! Одиночка, потому как ни хрена не создан для семьи.

— Пусть так! — Смирнов внезапно странно соглашается, отодвигая от себя до дна осушенный стакан. — Время покажет. Все расставит по местам и рассудит, кто был прав, а кто, как водится, оказался гребаным козлом.

— Только она останется одна.

— Нет, — посмеиваясь, настырно отрицает.

— Да!

— Нет, Костя, нет. Не останется!

— Потом он соберется воевать со всем миром, гордо объявит, что намерен Альдебаран покорить, полетит к созвездию Гончих псов, нагнет зеленых человечков и оттрахает принцессу-инопланетянку, по праву победителя соберет себе галактический гарем и… Где? — разбрызгиваю слюни-сопли, кричу, захлебываясь выкатывающимися безобразными слезами. — Где будет Ваша Юля? С кем?

— У нее есть сын, Красов. Вот поэтому она никогда не будет одна. У женщин перед нами есть омерзительное, — злобно пырскает, — доводящее меня до нервной трясучки преимущество. Они всегда, стервы, знают, кто отец их выводка. Они всегда на коне, потому что не зависят от этого, — хлопает себя по паху, — они не слушают зов своей манды, а живут чувствами.

— Это скотство!

— Это мы физиологические скоты, Костя. А девочки — воистину чудеса природы! Не смей клясть мою малышку. Не завидуй чужому счастью, Красов. Изведешься и свое пропустишь. Отпусти, — он прикасается к моему бицепсу, пытается через пальто сдавить, но вынужденно спешно отпускает, когда замечает — знаю и уверен — безумный блеск в моих глазах, — ее! Отпусти…

— Она и без разрешения свободна! — сокращаюсь, словно ловлю отрезвляющий душ из хлябей небесных, разверзшихся, как всегда, не вовремя.

— Ты ждешь от людей огромной благодарности, настырно ищешь справедливости, плюешь на себя, но только не на остальных, ты…

— Это плохо? Плохо? Я, блядь, плохой, потому что…

Смирнов выкидывает руки, которых я совсем не ожидаю, обхватывает одним наручником мою шею и резко тянет на себя.

— Тише! — он бьется лбом, словно хочет до чего-то достучаться. — Тише, тише… Сынок, перестань. Болеть будет больше, если ты…

— Папа-а-а-а! — набатом громыхает разрывающий барабанные перепонки мальчишеский звонкий голос. — Папа! — кто-то маленький и шустрый топочет крохотными ножками, обутыми в зимние лыжные сапожки, по каменному полу. — Па! — детская мордашка утыкается в мою задницу, расплюснутую на сидении барного «гвоздя».

— Привет, князь, — Сергей так же резко отстраняется, как и прислонился до этого ко мне. — Привет! — с кем-то отдельно, дополнительно здоровается. — Не надо, — я вижу, как кому-то что-то запрещает, раскачивая головой, в промежутках между монотонными движениями поглядывая через мое плечо.

Кто там? Кто? Кто? Кто?

Моя жена?

Моя любовь?

Моя Люлечка?

Моя тигрица?

Моя страстная малышка…

…Он громко дышит, оглушает и не дает мне сосредоточиться и прийти в себя. Огромный хрен рассматривает мой бьющий венкой, увлажненный потом, ледяной висок с высоты своего просто-таки запредельного, как для человека, роста.

— Уйди, — шиплю и отворачиваю харю от него. — Уйди, Святослав. Уйди! Сгинь к херам! Вернись в тот ад, из которого ты выбрался сюда к живым. Я ее люблю… Кыш-кыш-кыш! — отмахиваюсь, как от назойливого комара, посмевшего околдовать мою — и только мою — «муху». Мою «Муху-Цокотуху», за которую я хочу сейчас его зубами растерзать! — Какого лешего… — осекаюсь, замечая пытливый взгляд мальчонки, сидящего теперь напротив меня.

— Папа… Папа… — без перерыва, как дверной звонок, трезвонит «сын». — Пливет! — стучит ладошкой по столу. — Де-да?

— Тихо-тихо, князь. Я же говорил, что папа приедет. Он…

— Я не отец тебе, — с глубоким выдохом опускаю очень низко голову и, приоткрыв дебильно рот, выпускаю на согнутые в коленях ноги вьющуюся тонкой нитью вязкую слюну. — Я не папа, Игорек. Не надо, сладкий. Я дядя Костя. Я…

Господи! Блядь! Сука-а-а-а! Я ему никто. Я тот, кто так хотел свою семью, что взял в разрешенное законом невременное пользование чужую. Я торжественно, в присутствии родителей, гостей и двух свидетелей, украл его сынишку и его Юлу.

— Он! — кивком указываю на помалкивающего Мудрого. — Он твой папа. Святослав — твой папочка. Не обижайся на меня, детка…

— Ох, уз эти мусцины! — Игорь смешно покачивает головой. — Мусцины, мусцины. Сто с вами делать? Цика-цика! Ай-ай-ай! — он ставит руки себе на пояс и всем видом, а не только голосом выражает как будто даже женское неудовольствие. — Бабуска сказала, сто все мусцины вот такие, — медленно прокручивает у височка пальчик. — Как она, бедненькая, устала. Бозе-Бозе! Никаких нелвов не осталось, — теперь прикладывает уложенные друг на друга мелкие ладошки себе на лоб. — Где такие цюдовиса… Цю… Плезентилуют… Или… Со-то я забыл. Деда? — видимо, малыш забыл, что с этими «чудовищами» при выходе из человеческой промежности дальше делают.

«Ну, что сказать? Как тут, вашу мать, не засмеяться?» — я фыркаю, затем хриплю, а после заливаюсь диким хохотом.

— Чего? — Сергей заваливается боком на маленькое тело, дергает тонкие ручонки, освобожденные от теплой набитой то ли ватой, то ли пухом, дутенькой одежды, а после губами прислоняется к темечку мальчишки. — Сладкий, ты великолепен! Тебе бы повести писать.

— Бозе-Бозе! Господи ты Бозе мой, сто зе это делается? Сто в миле плоисходит? — не по годам «старик» покачивает удрученно головой, потом вдруг резко прекращает все движения и абсолютно серьезным тоном, заглядывая мне в лицо четко произносит. — Я тебя люблю. Костя? Люблю тебя.