— Понятно. Теперь о Волобуеве. У тебя изменилось впечатление о нём?

— Не доверяю его профессиональным навыкам. То, что видно на поверхности: формальное отношение к службе, создание видимости и решение личных вопросов. Может, он — гений негласных методов, но от вас же слышал, Волобуев не смог никого завербовать, оттого меня и внедрили. Николай, я очень сомневаюсь, что он будет полезен, если мне понадобится проверить подозрения в отношении кого-нибудь из песняров на причастность к убийству Сафронова.

— В худшем случае — обращайся к местному управлению КГБ. Называй оперативный позывной, известные тебе телефоны в Минске, мою фамилию. У нас есть закрытая линия связи. Узнав, что ты — свой, в помощи не откажут. Но и особо напрягаться не станут, — откровенно признался Образцов. — Ты всё же не являешься штатным аттестованным сотрудником.

— Ну да. Это как если бы в Горьком над телом Сафронова я размахивал удостоверением дружинника минской милиции и требовал комплекса следственно-оперативных мероприятий. Меня даже нах не послали бы, просто проигнорировали.

— А иногда агент вынужден действовать на свой страх и риск, не раскрывая свою принадлежность к службе и не имея возможности получить от неё никакой помощи. Правда, это больше характерно для шпионских игрищ первого главка, в «пятёрке» немного проще.

— У меня единственная просьба напоследок. Подбросьте меня к ЦУМу. Валера Дайнеко позвонил нужным людям, чтоб продали мне по блату кассетный магнитофон, на прилавке его нет. Не особо хотел покупать сейчас, и так много расходов. Но Валеру обижать не хочу, он старался.

С покупкой магнитофона и прочими делами он задержался сильно, приехав на Калиновского, когда до отправки двух поездов осталось всего ничего — около четырёх часов. Настя изнервничалась.

Он обнял её, усадил на колени, как делал много раз.

— Почему-то гораздо больше не хочу с тобой расставаться, чем в прошлый раз. Месяц…

— Но ты же сам согласился на гастроли, хоть мог не ехать! — она взялась ладошками за его лицо и развернула к себе, очень близко, глаза в глаза.

— Вспомни, из-за чего. Чтоб облегчить тебе отъезд в Гродно.

— Знаешь, что по-белорусски означает слово «лягчыць»? Кастрировать.

— Предлагаешь мне отрезать гениталии и тем самым упростить жизнь?

— Нет. Не надо. Ничего в тебе не хочу менять. Егор! Я вернусь через неделю. От силы — через десять дней. Ты можешь сорваться среди гастролей? Заболеть, например.

— Не принято так. Парни очень ответственные. Больные, с бодуна, но выходят на сцену. Когда у Мулявина в Одессе брата убили, и тот ещё в морге лежал, избитый в мясо и с проломленной головой, Муля вышел на сцену и пел. Потому что люди купили билеты и ждали много дней. Потому что ансамблю предстояло ехать в ФРГ на фестиваль, и любой срыв концерта мог стать поводом к запрету турне. В коллективе мы принадлежим не себе, а коллективу. Не нравится — уходи и закрой за собой дверь.

— Ну вот… В тебе опять прорезался вожак из комсомольской организации. Все как один, за общее дело и так далее.

Он отечески поцеловал её в лоб.

— Ребёнок, ты не права. Комсомол — это общеобязательная молодёжная игра. Не вступил — не поступишь в вуз. А раз ты уже в комсомоле, участвуй в движухе. Чем больше поучаствуешь, в том числе — чисто для галочки, для одной только показухи, тем лучше перспективы. Потому в комсомоле такое огромное количество карьеристов, которым на всё остальное плевать. А ансамбль — это организм. «Песняры», я так думаю, лучшие в СССР. Каждый на своём месте. Конечно, существует взаимозаменяемость, кто-то выпил холодной водки и потерял голос, его подменят, сохранят общее звучание, идеальное… Но только в виде исключения подменят. Потому их и любят. Нас любят, я не привык ещё считать себя частью звёздного состава. Кстати, поздно дал согласие на гастроли, Мулявин не успел оформить мне ставку музыканта. Еду опять — помощником звукооператора, ставка десять рублей за концерт, а не семнадцать.

— Сорок концертов по десять рублей, командировочные и оклад… Пятьсот рублей! Ого!

— Мне ещё стипендия в БГУ капает, меркантильная ты моя.

— Всё равно — не хочу! Не уезжай!

После этого заявления, абсурдного, но вполне искреннего, говорить было не о чем. Поэтому начались поцелуи, переросшие в большее. В их близости было больше грусти, будто прощались не на месяц, а навсегда.

Вернувшись из ванны после омовения, Настя опять устроилась на диване, свернувшись клубочком в его объятиях. Егор спросил:

— Почему твоя мама считает это «гржешным»? Можно только после брака и венчания в костёле?

— Ну, не до такой степени она старорежимная. Дело в другом, считает себя пани, а твой род — хлопским. Странно, да? Она родилась в тридцать восьмом и, конечно, не помнит того, что называют «освободительным походом Красной армии». Но её родители были из учительской интеллигенции, во Второй Речи Посполитой учителя считались очень престижной профессией, но то что сейчас — распределение в колхоз под Хойниками после филфака и девяносто рублей грязными. А в предках кто-то затесался из шляхты, пусть даже безземельной.

— Отец?

— Он белорус, из военных. Его папа погиб на Вестерплатте в тридцать девятом во время войны Польши с Германией. Место считается легендарным. Дедушка был всего лишь подхорунжий Войска Польского, но герои Вестерплатте — это национальная легенда, их потомков никто не назовёт дитиной хлопской. Ты же вырос в безотцовщине, то ли мент, то ли лабух. Хлоп.

— Скажи ещё — быдло из Крэсов Усходних. Блин, какие глупости…

— Как видишь, я не держу себя с тобой как пани с хлопом. В университете и вообще в Минске немного другие нравы. Здесь происхождение имеет значение в другом: куда пропихнут тебя родители, обеспечат ли хорошее распределение, помогут ли с квартирой. Голубая кровь или разбавленная обычной красной — значения не имеет. Мама не понимает!

— А папа?

— Тот гибче. Но любит и маму, и меня. Не хочет расстраивать обеих. А ещё: какой пример ты подаёшь сестре! В общем, всё сложно. Но они — моя семья. А ты — моя жизнь. Если не вся, то вот прямо сейчас. И мне что, разорваться?

— Ты мне нужна целенькая.

Настя приподнялась на локте.

— Его-ор! А ты можешь просить распределения в милицию Гродно?

— То есть я — в Гродно, ты в Минске? Ты ничего не попутала?

— Или через год перевестись…

— На полтора года вперёд не заглядываю. Хотя бы потому, что Министерство обороны вдруг заставит похерить распределение и призовёт неслуживших выпускников вузов, особенно с мотострелковой специальностью, оттрубить два года. Здравствуй, Кабул!

— Ужасно…

— Нет, найти варианты можно. Мама подыщет тебе паренька из шляхты, отслужившего срочную или инвалида-белобилетника, выбирай на вкус. На вкус мамы.

Её передёрнуло.

— Наши вкусы не совпадают.

— Хотел спросить. Здесь, в квартире, она была такая вся из себя пани полька. А на работе?

— Правоверная коммунистка, — Настя хихикнула. — План по реализации, социалистическое соревнование, встречный план, слава передовикам советской торговли. Никаких «пшепрашам», только чистый русский язык. Другая маска. Пани — это домашний вариант.

— Какой же истинный?

— Иногда маска прирастает настолько плотно, что и определяет личность.

— Ты — другая. А ты — полька или белоруска?

— Белоруска, конечно. А хто там ідзе, у агромністай такой грамадзе? — Беларусы.[39]

— Но говоришь по-русски. И вообще, скажу честно, от русской не особо отличаешься.

— Врёшь. Среди русских мало тощих-рыжих. Правда, и среди белорусов тоже. Меня спрашивают — не была ли ты в детстве еврейкой? Говорят, рыжие евреи — самые евреистые, а с кем и как грешили мои прабабки, сам Бог не скажет.

— И всё же?

— Понимаешь… Белорусы — странный народ. Самые терпимые по отношению к другим. Немного себе на уме. Нет у белорусов разухабистой русской удали: выпью на Пасху, набью соседу морду, поломаю ему плетень, потом одарю сполна и расцелую в губы, потому что душа у меня такая, никому не понятная, я добр и силён, а силушку богатырскую девать некуда. Белорусский менталитет иной — хуторской. Мы более закрытые, держимся за свою родню, за близких. Русский за обиду ответит в лоб, но не будет держать камня за пазухой. Белорус стерпит и затаится, а потом как настоящий партизан втихую спалит сарай.