— Отпусти!

Гай оттолкнул его, тот мешком повалился на землю, но поднялся, шатаясь, и заныл.

— Ладно, убивай, если хочется! Можешь сказать, защищал свою жизнь!

Гай оглянулся на дом. В драке они-таки изрядно углубились в лес.

— Сейчас мне не хочется тебя убивать, но поймаю здесь еще раз — убью.

Бруно издал короткий победный смешок.

Гай угрожающе надвинулся. Ему не хотелось дотрагиваться до Бруно, хотя за минуту до того он с ним дрался, а в голове стучало «Убей, убей!». Гай понимал, что, даже если он убьет Бруно, тот все равно не перестанет смеяться.

— Убирайся!

— Ты готов поработать через пару недель?

— Я готов сдать тебя полиции.

— Готов сдать самого себя? — глумливо взвизгнул Бруно. — Готов все рассказать Анне, а? Готов просидеть за решеткой ближайшие двадцать лет? Я-то готов!

Он осторожно сложил ладони. Казалось, его глаза горят красным огнем; покачивающаяся фигура напоминала некий злой дух, что выступил из скрюченного черного дерева у него за спиной.

— Найди себе другого для этой грязной работы, — пробормотал Гай.

— Нет, вы его только послушайте! Ты мне нужен, и ты мой. Ладно! — смешок. — Я приступаю. Я все-таки расскажу твоей девушке. Напишу ей уже сегодня.

Он двинулся, пошатываясь, крепко споткнулся и поплелся себе восвояси, существо без костей и без формы; обернулся и крикнул:

— Если только через пару деньков сам не дашь о себе знать.

Гай сказал Анне, что схватился в лесу с каким-то бродягой. Драка стоила ему фонаря под глазом, и только, но, чтобы остаться у Фолкнеров и не ехать в Олтон на другой день, пришлось выдать себя за потерпевшего. Он заявил, что бродяга ударил его в живот, что ему нехорошо. Мистер и миссис Фолкнер пришли в ужас и убедили полицейского, который пришел осмотреть участок, в том, что на ближайшие несколько ночей им необходимо дежурство полиции. Но одного дежурства было мало. Если Бруно вернется, Гай хотел сам его встретить. Анна предложила остаться до понедельника — если ему станет хуже, будет кому за ним поухаживать. И Гай остался.

Он в жизни не испытывал такого стыда, как эти два дня в доме Фолкнеров. Ему было стыдно, что его вынудили остаться, стыдно, что утром в понедельник он пробрался в комнату Анны проверить, не положила ли горничная письмо от Бруно на письменный стол вместе с другой корреспонденцией для своей хозяйки. Письма не было. Анна уезжала в свой нью-йоркский магазин до того, как приносили почту. Тогда, в понедельник, Гай перебрал четыре или пять писем на ее столе и удрал из комнаты как воришка, опасаясь, что его застукает горничная. Однако, напомнил он самому себе, он и раньше нередко заходил к ней в комнату, когда ее не было. Иной раз, когда в доме было полно народа, он на пару минут удирал в комнату Анны побыть одному. И она радовалась, когда его там заставала. Он помедлил на пороге, прислонившись затылком к косяку, и окинул взглядом царящий в комнате погром — разобранную постель, большие альбомы по искусству, не влезающие на книжные полки, ее последние эскизы, пришпиленные чертежными кнопками к полоске из пробки вдоль одной из стен, на углу стола стакан с синеватой водой, которую она не удосужилась выпить, брошенный на спинку стула желто-коричневый шелковый шарфик, который она, видимо, решила не надевать. В комнате еще не выветрился запах жасминового одеколона, которым она в последнюю минуту брызнула на шею. Как он мечтал слить свою жизнь с ее.

Убедившись во вторник утром, что письма от Бруно по-прежнему нет, Гай отправился в Манхэттен. Работы за эти дни поднакопилось. Его все раздражало. Контракт с «Компанией Шоу по торговле недвижимостью» на новое административное здание все еще висел в воздухе. Он чувствовал, что его жизнь пошла вразброд, утратила цель, превратилась в еще больший хаос, чем после убийства Мириам. Всю неделю от Бруно не было писем, вернувшись, он нашел лишь одно, которое пришло в понедельник. В нем Бруно коротко сообщал, что маме, слава Богу, лучше и он может выйти из дома. Три недели мать Бруно, как он писал, лежала с воспалением легких в тяжелой форме, и он находился при ней.

Вернувшись в четверг вечером с собрания в архитектурном клубе, Гай узнал от квартирной хозяйки миссис Мак-Косленд, что ему три раза звонили. Четвертый звонок раздался, когда они стояли в прихожей. Бруно, сердитый и пьяный, осведомился, готов ли Гай поговорить о деле.

— Так я и думал. Я написал Анне, — заявил Бруно и повесил трубку.

Гай поднялся к себе наверх и тоже выпил. Он не верил, что Бруно написал Анне и вообще намерен писать. Он попытался взять в руки книгу, но через час позвонил Анне узнать, как там у нее, а потом беспокойство погнало его в кино на последний сеанс.

Во второй половине дня в субботу они с Анной должны были встретиться в Хемпстеде — сходить на выставку собак. Гай прикинул, что если Бруно действительно написал Анне, то письмо должно прийти утром в субботу. Судя по всему, письма она не получала. Он догадался об этом по тому, как она помахала ему рукой из своей машины, в которой его дожидалась. Он спросил, хорошо ли она накануне повеселилась у Тедди. Тедди, ее двоюродный брат, справлял день рождения.

— Чудесно. Только никто не хотел расходиться. Мы так засиделись, что я осталась на ночь. Видишь, я даже не переодевалась.

Она включила зажигание и, проскочив сквозь узкие ворота, выехала на дорогу.

Гай сжал зубы. Значит, письмо, вполне вероятно, ждет ее дома. На него вдруг нашла уверенность, что письмо и вправду пришло; теперь поздно что-нибудь предпринимать, и эта мысль лишила его силы и речи.

Они шли себе, разглядывая собак, и он отчаянно искал, что бы такое сказать.

— Эти, от Шоу, давали о себе знать? — спросила Анна.

— Нет.

Он уставился на какую-то нервную таксу и попытался сосредоточиться на том, что Анна рассказывала о какой-то таксе, которую держал кто-то из родственников.

Пока что она не знает, думал Гай, но если не узнает сегодня, то рано или поздно все равно будет знать, это вопрос времени, может быть, нескольких дней. «Что именно будет знать?» — снова и снова задавался он вопросом и сам себе отвечал, то ли для того, чтобы себя успокоить, то ли для того, чтоб помучить: что прошлым летом он познакомился в поезде с одним человеком, который потом убил его жену, и что он согласился на это убийство. Именно так обрисует ей Бруно суть дела, подбросив для убедительности пару подробностей. Да и в суде, если уж на то пошло, сможет ли Бруно, чуть-чуть исказив их разговор в поезде, представить дело как полюбовное соглашение между убийцами! Ему вдруг ясно припомнились часы, что он провел в купе Бруно, этом маленьком аду. Ненависть тогда развязала ему язык, та самая мелочная ненависть, которая заставила его клеймить Мириам тем июньским днем в парке Чапультепек. В тот раз Анну рассердило не столько то, что он говорил, сколько эта его ненависть. Ненависть тоже грех. Христос остерегал от ненависти как от прелюбодеяния и от убийства. Ненависть — само семя зла. И не сочтут ли его на Христовом суде хотя бы отчасти повинным в убийстве Мириам? И не скажет ли Анна то же самое?

— Анна, — перебил он, решив, что ее следует подготовить, а он обязательно должен знать, — если бы меня обвинили в причастности к смерти Мириам, что бы ты?.. Ты бы?..

Мир разом застыл, и они с Анной оказались в его неподвижной сердцевине.

— В причастности? Что ты этим хочешь сказать, Гай?

Кто-то его толкнул: они стояли посредине дорожки.

— Только то, что сказал. Обвинили, и ничего больше.

Она, видимо, не могла сразу найти нужные слова.

— Только обвинили бы, — продолжал Гай. — Мне просто хочется знать. Обвинили без всякого основания. Это бы не имело значения, правда?

Он хотел спросить, вышла бы она за него в этом случае, но не мог задать такой жалкий молящий вопрос.

— Гай, почему ты об этом заговорил?

— Мне просто хочется знать, вот и все!

Она оттеснила его на обочину, чтобы не мешать проходящим.