— Надеюсь, что так. Но пока никто ко мне не обращался.

— А он не мог съесть отравленное мясо? — спросил Адамс.

— Не думаю. Он не из тех собак, которые подбирают тухлую рыбу на пляже. — Английский язык Иенсена звучал, как всегда, образно и грамотно.

Ингхэму стало жаль Иенсена. В нем росла уверенность, что пес пропал насовсем и, скорее всего, уже мертв. Ингхэм посмотрел на Адамса. Он видел, что Адамс старается быть полезным и дать Иенсеиу какой-нибудь дельный совет.

— Завтра утром они подкинут его голову к моим дверям, — угрюмо произнес Иенсен. — А может, хвост. — Он горько рассмеялся и скорчил гримасу; Ингхэм увидел его нижние передние зубы. — Кофе, — сказал Иенсен подошедшему к столику толстому мальчишке. — Поживем — увидим, — добавил он. — Прошу прощения за мою сегодняшнюю меланхолию.

Они выпили кофе.

Адамс сказал, что ему пора домой. Ингхэм спросил Иенсена, не желает ли тот пойти куда-нибудь еще и выпить кофе или чего-нибудь покрепче. Адамс не выразил желания присоединиться к ним.

— Как насчет «Фурати»? — спросил Ингхэм. — Там, по крайней мере, весело. Конечно, это не слишком заманчивое предложение, но хоть что-то.

Они втроем уселись в машину Ингхэма. Он высадил Адамса у бунгало, и затем они вместе с Иенсеном поехали в «Фурати».

Иенсен был в джинсах, но вся его одежда всегда выглядела чистой и опрятной, и он казался в ней весьма привлекательным. В баре «Фурати» горел яркий свет. На террасе за баром, под беспощадно громкое музыкальное сопровождение заводного ансамбля из трех человек, танцевали люди. Ингхэм и Иенсен стали у стойки бара и принялись разглядывать с десяток столиков. Ингхэм ощущал внутри себя пустоту, какую-то бесцельность, но все же не одиночество. Глазея по сторонам, он рассматривал чужие лица лишь по той причине, что не видел их раньше, — это были не арабы, и он мог кое-что прочесть на этих лицах, поскольку они принадлежали французам, американцам, англичанам и немцам. Глаза Ингхэма встретились со взглядом темноволосой девушки в белом платье без рукавов. Через пару секунд он опустил их на выпивку — ром со льдом.

— Душновато здесь, — заметил Ингхэм, повышая голос, чтобы его не заглушила музыка. — Полно народу.

— Как обычно, многовато немцев, — согласился Иенсен и отхлебнул пива. — Как-то раз я видел здесь очаровательного мальчика. В марте. Должно быть, праздновали его день рождения. Лет шестнадцати на вид. Француз. Он смотрел на меня. Но я не заговорил с ним и больше никогда не видел.

Ингхэм кивнул. Его взгляд снова переместился на девушку в белом платье. Гладкие загорелые руки. Сейчас она улыбалась ему. Рядом с ней был светловолосый, начинавший седеть мужчина в белом пиджаке, возможно англичанин, пухлая женщина лет сорока и молодой человек с темными волосами. Ее муж? Ингхэм решил больше не смотреть в сторону их столика. Он чувствовал, как его неудержимо влечет к этой женщине в белом платье. Интересно, до какой степени глупости можно дойти в этом жарком климате?

— Выпьем еще? — спросил Ингхэм.

— Лучше кофе.

Единственному парнишке за стойкой приходилось справляться с большим количеством заказов, так что потребовалось некоторое время, пока они получили свой кофе.

Из открытого окна слева от них доносились клацающие звуки арабского оркестра, развлекающего публику в скудно освещенных садах отеля. «Господи, что за проклятый шум!» — подумал Ингхэм. Он надеялся, что Иенсен хоть ненадолго взбодрится и отвлечется от мыслей о собаке. Он предчувствовал, что Иенсен больше не увидит Хассо, и представлял себе, как датчанин один возвращается в Копенгаген, печальный, без собаки. Но чем тут можно помочь?

Ингхэм пригласил Иенсена к себе в бунгало, и тот с готовностью согласился. Но этой ночью — только с целью избежать одиночества и без всяких задних мыслей о сексе.

— В Дании у тебя большая семья? — спросил Ингхэм. Они шли по песчаной дорожке к бунгало, и Иенсен освещал путь фонариком, который постоянно носил с собой в заднем кармане.

— Только мать, отец и сестра. Мой старший брат покончил с собой, когда мне было пятнадцать. Угрюмые датчане, как говорят. Нет, вы называете нас «меланхоличные датчане».

— Ты часто им пишешь? — Ингхэм открыл дверь. Ему было немного не по себе, пока он не включил свет и не увидел, что в комнате никого нет.

— Да, довольно часто.

Ингхэм заметил, что его расспросы о семье нимало не взбодрили Иенсена.

— Очень симпатичная комната, — заметил Иенсен. — Без излишеств. Мне нравится.

Ингхэм принес бутылку скотча, стаканы и лед. Они устроились на его кровати, рядом с которой стоял столик. Ингхэм неожиданно подумал, что у них обоих мрачное настроение, правда по различным причинам. Он не собирался рассказывать Иенсену об Ине и ограблении, поскольку это казалось вполне обыденным. Возможно, Иенсен был мрачен не только из-за потери собаки, но еще из-за чего-то, во что он не собирался посвящать Ингхэма. Что можно предпринять, думал Ингхэм, в подобных обстоятельствах, чтобы жизнь не казалась такой невыносимой? Просто сидеть и молчать рядом друг с другом в одной комнате? Быть в состоянии понять друг друга, но все же молчать?

В следующие пятнадцать минут Ингхэм стал ощущать некоторое беспокойство и скуку, несмотря на то что Иенсен принялся рассказывать о своем путешествии в расположенный в пустыне город, куда он ездил с одним приятелем-американцем несколько месяцев назад. Они попали в песчаную бурю, которая чуть не сорвала с них одежду. Ночью спали под открытым небом, дрожа от холода. С ними находился и пес Иенсена. А мысли Ингхэма тем временем текли своей чередой. Ему вдруг стало ясно, что между Иной и Кастлвудом существовала любовная связь и что она с ним спала. Боже правый, может, даже в его квартире! Ну нет, это уж слишком! У Джона собственная квартира, в которой он жил один. А он тешил себя мыслью, что Ина надежная девушка — постоянная в физическом, таком притягательном и приятном для него смысле, такая надежная в своей привязанности и любви к нему. Ингхэм вынужден был признать, что воображал, будто Ина влюблена в него больше, чем он в нее. Какая же он все-таки задница! Нужно сегодня же перечитать ее проклятое двусмысленное письмо, перечитать сразу же, как только Иенсен уйдет. Ингхэм решил, что уже довольно набрался, а его стакан оставался еще наполовину полон. Но он непременно прочтет письмо, и, может, его озарит, что же случилось на самом деле. Зачем Ине так темнить и изворачиваться, если они с Джоном не спали вместе? Она не из тех девушек, которые избегают называть вещи своими именами… а чем называют, интересно? Во всяком случае, какая разница, как сказать — «поваляться на соломе» или «переспать»? Ведь она без утайки поведала ему о нескольких своих прежних любовных интрижках, имевших место после замужества.

Незадолго до часу ночи Иенсен собрался уходить, и Ингхэм подвез его до улицы неподалеку от Мелика, где он жил, хотя Иенсен пытался вежливо настоять на том, чтобы отправиться домой пешком. Садясь обратно в машину, он слышал удалявшийся по переулку зов Иенсена: «Хассо! Хассо!» Потом свист. Затем визгливое ругательство, ответ по-арабски, возмущенный крик. Ингхэму вспомнился труп на той же самой улице. Узенькая улочка, однако улочка полная страстей.

Дома Ингхэм еще раз изучил письмо Ины, но ничего нового из него не извлек. Спать он лег непонятно чем разозленным и совершенно несчастным.

Пару дней спустя, утром на пляже, Ингхэм встретил брюнетку из «Фурати». Она лежала в шезлонге, соседний шезлонг рядом с ней был пуст. Парнишка с корзинкой что-то пытался продать ей.

— Mais non, merci. Pas d'argent aujourd' hui![464] — улыбаясь, немного раздраженно отвечала брюнетка.

Ингхэм только что искупался и, покуривая, бродил по пляжу с халатом в руках. По произношению он определил, что девушка англичанка или американка.