Эд Банбери позвонил у небольшой темно-красной двери с задней стороны здания. Том услышал, как в замке поворачивается ключ, и дверь открылась. На пороге стоял, улыбающийся во весь рот Джефф.

– Том! Это потрясающе! – прошептал он.

Они прошли по короткому коридору и оказались в уютном офисе, где был письменный стол с машинкой, книги и ковер кремового цвета, покрывавший весь пол от стены до стены. К стенам были прислонены картины и папки с рисунками.

– Просто не могу тебе передать, как классно ты выглядишь, – вылитый Дерватт! – воскликнул Джефф, хлопнув Тома по плечу. – Надеюсь, борода у тебя от этого не отвалится.

– Даже ураган ее не оторвет, – усмехнулся Эд.

Джефф Констант пополнел, цвет лица у него был здоровый, хотя, возможно, это объяснялось искусственным загаром. Его синий в черную полоску костюм был с иголочки, манжеты украшали квадратные золотые запонки. Том заметил небольшую накладку у него на макушке, где, Том знал, должна была образоваться уже немалая лысина. Через закрытую дверь, ведущую в галерею, доносился глухой гул толпы, из которого вдруг взмыл вверх женский смех. Словно выпрыгнувший из волны дельфин, подумалось Тому. Впрочем, сейчас было не до поэтических метафор.

– Шесть часов, – объявил Джефф, поглядев на часы и блеснув золотой запонкой. – Я сейчас шепну кое-кому из пишущей братии, что Дерватт приехал. Поскольку это все-таки Англия, то надеюсь, не будет…

– В Англии? Чего-то не будет? – сострил Эд.

– …не будет столпотворения, – закончил Джефф. – Я за этим прослежу.

– Садись, – предложил Тому Эд, указав на стул возле развернутого углом письменного стола. – Или стой, если предпочитаешь.

– Этот… Мёрчисон здесь? – спросил Том.

Улыбка, приклеившаяся к лицу Джеффа, стала еще шире и напряженнее.

– Да, конечно. Ты еще увидишься с ним, но после прессы. – Джефф явно нервничал и хотел добавить еще что-то, но передумал и вышел из комнаты, заперев за собой дверь на ключ.

– Вода есть где-нибудь? – спросил Том.

Эд показал ему маленькую ванную, спрятанную за раздвижной секцией книжного стеллажа. Том поспешно глотнул воды, а когда вернулся в комнату, два представителя прессы уже входили туда вместе с Джеффом. Лица их застыли от любопытства и удивления, и выражение на них было почти одинаковым, хотя одному из репортеров было за пятьдесят, а другому меньше тридцати.

– Разрешите представить вам мистера Гардинера из “Телеграфа”, – сказал Джефф. – Дерватт. А это мистер…

– Перкинс, – произнес молодой. – “Санди Таймс”.

Не успели они обменяться рукопожатием, как в дверь постучали. Том прошел, сутулясь, к столу, почти как ревматик. Единственная лампа находилась у дверей в галерею, футах в десяти от него. Но Том заметил, что у Перкинса была с собой вспышка.

Джефф впустил еще четырех мужчин и женщину. Пуще всего в данной ситуации Том боялся женских глаз. Ее представили как мисс Элинор Такую-то из “Манчестер как-то там”.

И сразу со всех сторон посыпались вопросы. Хотя Джефф и предложил задавать их по очереди, никто не обратил на его просьбу внимания, каждому хотелось выяснить все, что его интересовало.

– Вы собираетесь прожить в Мексике всю жизнь, мистер Дерватт?

– Мистер Дерватт, для нас это настоящий сюрприз. Что побудило вас приехать в Лондон?

– Без “мистера”, пожалуйста, – произнес Том сварливо. – Просто Дерватт.

– Вы удовлетворены своими последними работами? Считаете ли вы, что они лучше прежних?

– Дерватт, вы живете в Мексике один? – спросила Элинор Такая-то.

– Да, один.

– Вы не скажете, как называется ваша деревня?

Вошло еще трое мужчин, Том услышал, как Джефф велел кому-то подождать за дверьми.

– Что я вам точно не скажу, так это название своей деревни, – медленно произнес Том. – Это было бы неблагодарностью по отношению к ее жителям.

– Дерватт, а что… Ой!

– Дерватт, некоторые из критиков говорят… Кто-то барабанил кулаками в дверь. Джефф постучал кулаком с этой стороны и крикнул:

– Пожалуйста, успокойтесь! Позже!

– Некоторые из критиков…

Дверь стала трещать, и Джефф подпер ее плечом. Увидев, что дверь не поддается, Том обратил невозмутимый взор на спрашивающего.

– Критики говорят, что ваши картины напоминают тот период Пикассо, когда он увлекся кубизмом и стал расчленять лица и формы.

– У меня нет периодов, – сказал Том. – У Пикассо – есть. И поэтому на него невозможно навесить ярлык, если бы кому-нибудь вдруг захотелось. Нельзя сказать “Я люблю Пикассо”, потому что он многолик. Пикассо играет. Пускай. Но, играя, он разрушает то, что могло бы сделать его… истинной и цельной личностью. Вы можете сказать, кто такой Пикассо – как личность? Репортеры усердно строчили.

– Какая картина из тех, что здесь выставлены, ваша любимая? Вы можете назвать какую-нибудь?

– У меня нет… Нет, я не могу выбрать какую-то одну картину и сказать, что она любимая. Спасибо. – (Интересно, Дерватт курил? А, какая разница?) Том достал “Крейвен-Эй” Джеффа и прикурил от лежавшей на столе зажигалки, прежде чем два репортера успели подскочить со своими. Он чуть подался назад, боясь, как бы их пламя не подпалило ему бороду. – Возможно, кое-какие из моих старых работ можно назвать любимыми. “Красные стулья”, например, или “Падающая женщина”. Увы, они проданы. – Это название вдруг всплыло откуда-то в памяти Тома в последний момент. Такая картина действительно существовала.

– А где она? – спросил кто-то. – Я не видел ее, но название знакомое.

Том стыдливо потупился, как мог бы это сделать затворник, и не сводил глаз с блокнота на столе Джеффа.

– Я не помню. “Падающая женщина”. Кажется, продана какому-то американцу.

Репортеры снова кинулись в атаку.

– Вы довольны тем, как продаются ваши картины, Дерватт?

(Еще бы ему не быть довольным!)

– А Мексика вас разве не вдохновляет? Я обратил внимание, что на выставке нет картин, где она была бы изображена.

(Некоторая неувязка. Действительно, странно. Но Том быстро справился с этим. Источником вдохновения ему служит воображение.)

– Дерватт, не могли бы вы хотя бы описать дом, в котором живете? – попросила Элинор.

(Это сколько угодно. Одноэтажный дом, четыре комнаты. Перед входом растет банан. Каждое утро в десять часов приходит девушка, чтобы сделать уборку. В полдень она отправляется в магазин и приносит ему свежеиспеченных черепах, которых он ест за ленчем вместе с красной фасолью. Да, с мясом бывают перебои, но иногда забивают коз. Имя девушки? Хуана.)

– Местные зовут вас Дерватт?

– Сначала звали, но произносили имя очень своеобразно. Теперь обращаются просто “дон Филипс”, – этого вполне достаточно.

– Они не знают, что вы тот самый Дерватт? Том опять усмехнулся.

– Вряд ли они читают “Таймс” или “Артс ревью”, или что-нибудь подобное.

– Вы не скучаете по Лондону? Каким он вам показался?

– Это была просто прихоть с вашей стороны – вдруг взять и приехать сюда? – спросил молодой Перкинс.

– Да, просто прихоть. – Том улыбнулся мудрой усталой улыбкой человека, в течение долгих лет в одиночестве созерцавшего голые мексиканские утесы.

– Вы никогда не бываете в Европе – инкогнито? Я знаю, вы любите уединение…

– Дерватт, я был бы очень вам благодарен, если бы вы завтра уделили мне десять минут. Вы не скажете, где вы…

– Сожалею, но я еще не решил, где остановлюсь, – сказал Том.

Джефф стал вежливо выпроваживать репортеров, замелькали вспышки. По просьбе фотографов Том посмотрел вниз, вбок, потом наверх. Джефф открыл дверь официанту в белом пиджаке, внесшему поднос с напитками. Поднос вмиг опустел.

Том застенчиво и грациозно приподнял руку в прощальном приветствии.

– Благодарю вас всех.

– Нет-нет, пресс-конференция окончена, – проговорил Джефф у дверей.

– Но я…

– Ах, мистер Мёрчисон! Пожалуйста, входите. – Джефф повернулся к Тому.

– Это мистер Мёрчисон, Дерватт. Он из Америки.