Том вскрыл второе письмо.

Том провел языком по пересохшим губам. Он напишет в оба банка, что с деньгами все в порядке. Но надолго ли они отстанут? Он уже подписал три перевода, начиная с декабря. Поднимут ли они теперь документацию, чтобы проверить все его подписи? Окажется ли эксперт в состоянии определить, что все три подписи подделаны?

Том поднялся к себе в номер и тут же сел за машинку. Он заправил в нее лист почтовой бумаги с маркой гостиницы и на мгновение застыл, тупо уставившись на нее. Нет, они на этом не успокоятся. Если у них есть специальный отдел, где эксперты будут разглядывать подписи через лупу и всякое такое, они, возможно, в состоянии определить, что подписи подделаны. Но Том знал, что подделаны они чертовски здорово. Январский перевод он подписал немного второпях, поспешно, он это помнил, но и тут работа была вполне на уровне, иначе он не отослал бы чек. Он сообщил бы в банк, что потерял его, и попросил бы прислать дубликат. Чаще всего проходит много месяцев, пока подлог удается раскрыть. Почему же именно этот они засекли всего за один месяц? Не потому ли, что теперь, после убийства Фредди Майлза и истории с лодкой в Сан-Ремо, вся его жизнь подвергается тщательной проверке? Его просят зайти в Неаполитанский банк. А вдруг там знают Дикки в лицо? Тома охватил ужас, по всему телу пробежала дрожь. На минуту он ощутил себя слабым и беспомощным, не в силах пошевелиться. Мысленным взором он видел себя лицом к лицу с десятком полицейских, итальянских и американских. Они спрашивали его, где Дикки Гринлиф, а он не мог ни представить им Дикки Гринлифа, ни объяснить, где он, ни доказать, что Дикки жив. Он видел, как пытается расписаться “Г. Ричард Гринлиф” под взглядом десятка экспертов-графологов и вдруг теряет над собой контроль и вообще не может ничего написать. Том положил руки на клавиши машинки и заставил себя начать. Это письмо он пошлет в “Уэнделл траст компани”, в Нью-Йорк.

Поупражнявшись на обороте конверта “Уэнделл траст компапи”, он подписал письмо и карточку. Потом написал такое же письмо в Неаполитанский банк, обещал зайти в ближайшие дни и оставить образец подписи для карточки. Надписал на обоих конвертах “Срочно”, спустился в холл, купил марки у швейцара и опустил письма в почтовый ящик.

После этого пошел прогуляться. На Капри его больше не тянуло. Было четверть пятого. Он все шел и шел, сам не зная куда. Наконец остановился перед витриной антикварного магазина и долго не мог оторвать взгляда от мрачной картины маслом, где двое бородатых святых спускались с темного холма в лунном свете. Он вошел в лавку и купил эту картину без рамы не торгуясь. Свернул ее в рулон и так принес в гостиницу.

Стало быть, розыск Тома Рипли продолжается. Но возможно, это означает, что и в деле Майлза открылось что-то новое. Не в обычае у итальянцев вызывать американца в таких выражениях. В последней фразе – прямая угроза. И разумеется, они уже знают о подлоге.

Держа письмо в руке, Том тупо обвел глазами комнату. Поймал свое отражение в зеркале – уголки губ опущены, взгляд беспокойный, испуганный. Он выглядит так, будто своей позой и выражением лица изо всех сил старается изобразить страх и потрясение. И поскольку он непроизвольно, безо всякой игры, на самом деле так выглядел, его страх от собственного вида удвоился. Том сложил письмо и сунул его в карман, затем снова вынул и разорвал на мелкие клочки.

Он начал быстро паковать чемодан. Сорвал пижаму и халат с крючков на двери ванной, запихал туалетные принадлежности в кожаный несессер с инициалами Дикки, рождественский подарок Мардж. И вдруг остановился. Надо избавиться от вещей Дикки, ото всех до единой. Здесь? Сейчас? Выбросить за борт на обратном пути в Неаполь?

На этот вопрос ответа не было, зато внезапно стало ясно, что нужно сделать, что именно он сделает, когда вернется в Италию. Ехать в Рим и не подумает. Отправится на самый север, в Милан или Турий, а может быть, куда-нибудь в окрестности Венеции и купит видавшую виды подержанную машину, уже наездившую много километров. Скажет, что два или три месяца мотался по Италии и ничего не слышал о том, что разыскивается Томас Рипли. Это скажет не кто иной, как сам Томас Рипли.

Он продолжал паковаться. Знал: с Дикки Гринлифом покончено. Ужасно не хотелось снова становиться Томасом Рипли, снова превращаться в ничтожество, усваивать прежние привычки и повадки и чувствовать, что окружающие относятся к нему свысока и он им в тягость, если только не разыгрывает, словно шут, перед ними спектакль. Чувствовать себя пи на что не годным и ничего не умеющим, кроме как на короткое время развлечь людей. Очень не хотелось возвращаться к самому себе, как не хотелось бы надевать потрепанный, мятый, в сальных пятнах костюм, который и новый был не больно-то хорош. Его слезы капали на бело-синюю полосатую рубашку Дикки. Накрахмаленная и чистая, она лежала в чемодане сверху и выглядела такой же новой, как тогда, когда он впервые вытащил ее из комода Дикки в Монджибелло. Но на кармашке были вышиты красными нитками инициалы Дикки. Продолжая укладываться, Том наперекор судьбе решал, какие вещи Дикки он может оставить себе, поскольку на них нет инициалов и никто не смог бы припомнить, что это вещи Дикки, а не его собственные. Вот разве Мардж припомнит кое-что. Например, новую записную книжку в синем кожаном переплете, куда Дикки успел записать всего несколько адресов и которая скорее всего была подарком Мардж. Но Том не собирался с нею встречаться.

Том оплатил счет в гостинице, но теплоход на материк отходил только на следующий день. Он заказал билет на имя Ричарда Гринлифа, думая о том, что, видно, в последний раз пользуется этим именем и в то же время надеясь, что ошибается. Он не мог отказаться от надежды, что все обойдется. Имеет же он право надеяться!.. И потому глупо впадать в уныние. Впадать в уныние было глупо в любом случае, даже будучи Томом Рипли. Томас Рипли в самом деле никогда не впадал в уныние, хотя часто выглядел унылым. Разве эти последние месяцы ничему его не научили? Если хочешь быть бодрым, или меланхоличным, или задумчивым, или заботливым, или вежливым, надо просто играть, изображая эти чувства и качества.

Очень бодрящая мысль пришла ему в голову наутро, когда он в последний раз проснулся в Палермо: всю одежду Дикки он сдаст в камеру хранения Американского агентства в Венеции на чужое имя и получит ее обратно когда-нибудь после, если захочет или если понадобится, а может быть, и не обратится за ней некогда. При мысли о том, что дорогие рубашки Дикки и шкатулка с его запонками, браслетом и ручными часами будут надежно храниться где-то на складе, а не лежать на дне Тирренского моря или в мусорном ящике на Сицилии, он сразу почувствовал себя гораздо лучше.