Вспоминая об этом, Том корчился в своем шезлонге, но корчился изящно, поправляя при этом складку на брюках.

Он вспомнил, как еще в восемь лет дал себе обет обязательно убежать от тети Дотти. Вспоминал дикие сцены, которые рисовал в своем воображении: как тетя Дотти пытается удержать его в доме, а он бьет ее кулаками, швыряет на землю, душит и, наконец, срывает с платья большую брошку и много раз вонзает ей в горло. В семнадцать лет он сделал попытку убежать, но его вернули. В двадцать повторил попытку, на этот раз успешно. С удивлением и жалостью Том вспоминал, каким он был тогда наивным, как мало знал о жизни и ее законах, словно так много времени потратил на ненависть к тете Дотти и тайные планы побега от нее, что времени учиться и становиться взрослым у него уже не оставалось. Как было обидно, когда в первый месяц пребывания в Нью-Йорке его выгнали с работы в продуктовом магазине! Он не продержался там и двух недель, потому что не хватало сил таскать корзины с апельсинами восемь часов кряду. Старался как мог и выкладывался до конца, чтобы только удержаться на этой работе, но его все-таки выставили, что он воспринял как вопиющую несправедливость. Тогда Том сказал себе, что в этом мире правят жестокие негодяи и, чтобы не умереть с голоду, надо стать скотом, таким же грубым, как те гориллы, с которыми работал грузчиком в магазине. Сразу же после увольнения он украл в отделе товаров по сниженным ценам булку и, придя домой, с жадностью поглотил ее, чувствуя, что мир задолжал ему эту булку, да и не ее одну.

– Мистер Рипли? – Над ним наклонилась англичанка, которая на днях оказалась рядом на диване в гостиной во время чая. – Мы хотели спросить вас, не хотите ли составить партию в бридж? Собираемся в игровом салоне через пятнадцать минут.

Том учтиво приподнялся на шезлонге:

– Большое спасибо, но мне хочется побыть на воздухе. Кроме того, я не силен в бридже.

– И мы тоже не сильны. Ну ладно, в другой раз. – Она улыбнулась и отошла.

Том снова откинулся на спинку шезлонга, натянул кепку на глаза и сложил руки на животе. Он знал, что, сторонясь других пассажиров, вызывает пересуды. Еще бы, он ведь ни разу не пригласил танцевать какую-нибудь дуреху из тех, что поглядывали на него с надеждой и хихикали во время вечерних танцев. Немудрено представить себе, как они про него судачат. Неужто он и вправду американец? Да, вроде бы так, но ведет себя не по-американски, верно? Обычно американцы такие шумные. Этот же просто до ужаса серьезный, а ведь ему не дашь больше двадцати трех. Не иначе как обдумывает что-то очень важное.

Так оно и было. Он обдумывал настоящее и будущее Тома Рипли.

Он увидел Париж лишь мельком из окна железнодорожного вокзала: освещенный фасад кафе, идеального парижского кафе с полосатым тентом, столиками на тротуаре, кабинами, разделенными живой изгородью. Все в точности так, как на картинке рекламного плаката туристического агентства. А в остальном только длинные перроны, по которым он шел за кряжистыми малорослыми носильщиками, несшими его вещи, и в конце перронов спальный вагон до самого Рима. Париж посмотрит в другой раз. Сейчас он рвался в Монджибелло.

На следующее утро Том проснулся уже в Италии. И тут с ним случилось весьма приятное происшествие. Он сидел и смотрел на пейзаж за окном, а в коридоре за дверью его купе разговаривали какие-то итальянцы, и Том вроде бы распознал слово “Пиза”. Поезд проезжал по какому-то городу, но большая его часть находилась по другую сторону. Том вышел в коридор, чтобы получше разглядеть город, и машинально пытался отыскать глазами падающую башню, хотя не был уверен, что этот город действительно Пиза и что башня будет видна от железнодорожной линии. И все же он в самом деле ее увидел: толстая белая колонна торчала среди низких известняковых домиков, и она падала! Наклонилась под таким углом, что он глазам своим не поверил! Том, признаться, подозревал, что угол падения Пизанской башни сильно преувеличивают. И тут же подумал: это доброе предзнаменование, знак того, что Италия и в остальном не обманет его ожиданий, и в этой истории с Дикки все будет хорошо.

В тот же день к вечеру он прибыл в Неаполь, а ближайший автобус в Монджибелло отходил только завтра в одиннадцать утра. Паренек лет шестнадцати в грязных рубашке и штанах, в солдатских ботинках, увидев на вокзале, как Том меняет доллары, прицепился к нему, обещая невесть что – то ли девочек, то ли наркотики, – несмотря на протесты Тома, влез к нему в такси и сказал водителю, куда ехать, а потом продолжал нести свою тарабарщину, выставив вверх большой палец в знак того, что собирается устроить Тома наилучшим образом. Том сдался и сердито забился в угол, скрестив руки. Наконец такси остановилось перед большой гостиницей с видом на залив. Такой великолепный отель нагнал бы на Тома страху, если б оплатить счет должен был он сам, а не мистер Гринлиф.

– Санта Лючия! – с торжеством в голосе сказал мальчишка, указывая в сторону моря.

Том кивнул. В конце концов, мальчишка, по-видимому, желал ему добра. Том расплатился с водителем, а мальчишке дал сто лир, что, по его расчетам, равнялось шестнадцати с чем-то центам и было, если верить статье об Италии, которую Том прочитал на корабле, приличными для этой страны чаевыми. Однако мальчишка выглядел оскорбленным. Том дал еще сто лир и, хотя вид у мальчишки не изменился, помахал ему рукой и вошел в гостиницу вслед за двумя портье, которые подхватили его вещи.

В этот вечер Том пообедал в прибрежном ресторане под названием “У тетушки”, рекомендованном администратором гостиницы, говорившим по-английски. Он с большим трудом сделал заказ, и в результате на первое принесли маленьких осьминогов такого глубокого фиолетового цвета, будто их варили в чернилах, которыми было написано меню. Том попробовал кончик одного щупальца. Он оказался омерзительным, похожим на хрящ. Второе блюдо тоже оказалось ошибкой – тарелка с жареной рыбой разных видов. В качестве третьего блюда, заказанного Томом на десерт, принесли пару маленьких красноватых рыбок. Неаполь есть Неаполь! Бог с ней, с едой. Выпитое вино настроило Тома на снисходительный лад. Далеко вверху, слева от него, над зазубренным бугром Везувия плавала луна. Том глядел на вулкан равнодушно, будто видел уже тысячи раз. В том месте полоса берега делала поворот, и там, позади Везувия, находился городок, где жил Ричард.

На следующее утро, в одиннадцать, он сел в автобус. Дорога шла вдоль берега через маленькие городки, где автобус делал короткие остановки. Торре-дель-Греко, Торре-Аннунчата, Кастелламаре, Соррепто… Том жадно вслушивался в названия, которые объявлял водитель. После Сорренто дорога сузилась почти до тропы, прорезанной в скалистом склоне, который Том видел на фотографиях у Гринлифов. Кое-где внизу, у самой воды, мелькали деревушки: дома, похожие на белые хлебные крошки, и крапинки – головы купальщиков. Том увидел большой валун посреди дороги, очевидно скатившийся обломок скалы. Водитель лихо обогнул его.

– Монджибелло!

Том вскочил и сорвал с полки чемодан. Второй чемодан ехал на крыше, его снял помощник водителя. Автобус продолжил путь, а Том со своими чемоданами остался один на обочине. Над ним карабкались по склону горы дома, и под ним тоже были дома, их черепичные крыши вырисовывались на фоне синего моря. Не упуская из виду чемоданы, Том зашел в домик через дорогу с вывеской “Почта” и спросил у служащего в окошечке, где тут дом Ричарда Гринлифа. Не подумав, заговорил по-английски, по служащий, вероятно, понял его, потому что поднялся, стоя в дверях, показал Тому в сторону, откуда он приехал на автобусе, и сказал по-итальянски, очевидно считая это достаточным объяснением:

– Sempre seeneestra, seeneestra! [1]

Том поблагодарил и попросил разрешения оставить на время в почтовой конторе свои чемоданы; служащий, казалось, и это понял, помог Тому их занести.