Так или иначе, а письмо Гаю понравилось. Ему доставляло удовольствие думать о раскрепощенности Бруно.

— Овсянка! — обрадовался он. — Там, на севере, мама, не подают овсянки к яичнице.

Он облачился в свой любимый старый халат — жарковато для здешней погоды — и оперся спиной о подушки, прихватив в постель «Меткаф стар» и поставив перед собой неустойчивый поднос с завтраком.

Поев, он принял душ и тщательно оделся, словно ему предстояло выйти по делам. Никаких дел однако, у него не было. У Картрайтов он побывал накануне. Можно было бы зайти к Питеру Риггсу, другу детских лет, но Питер теперь работал в Новом Орлеане. Интересно, чем сейчас занята Мириам? Вероятно, наводит маникюр, устроившись на заднем крыльце, или играет в шашки с какой-нибудь соседской девчонкой, которая ее обожает и мечтает стать точь-в-точь, как она. Мириам не из тех, кто предается размышлениям, если не удается задуманное. Гай зажег сигарету.

Снизу доносилось мягкое непрерывное позвякивание: это мать или повариха Урслина чистила столовое серебро, бросая предметы один за другим в общую груду.

Почему он не улетел сегодня? Ведь знал же, что двадцать четыре часа безделья нагонят тоску. Вечером снова дядя и, видимо, нагрянет кто-нибудь из маминых друзей. Всем хотелось на него поглядеть. После прошлого его приезда «Меткаф стар» посвятила ему столбец, где упомянула о всех его поощрительных стипендиях, о Prix de Rome,[482] которой он не мог воспользоваться из-за войны, и о его проектах — торговом здании в Питтсбурге и маленьком флигеле-изоляторе для чикагской больницы. На газетной полосе все это смотрелось вполне внушительно. Тем одиноким днем в Нью-Йорке, когда от матери пришло письмо с вложенной газетной вырезкой, вспомнил Гай, он почувствовал себя чуть ли не важной персоной.

Внезапный порыв ответить Бруно усадил его за письменный стол, однако, взявшись за ручку, он понял, что писать ему не о чем. Он представил, как Бруно в своем коричневом костюме оттенка ржавчины и с фотоаппаратом через плечо тащится вверх по выжженной солнцем дорожке в Санта-Фе, чему-то там улыбается, обнажив порченные зубы, поднимает дрожащими руками фотоаппарат и нажимает на спуск. Представлял, как Бруно с тысячью незаработанных долларов в кармане сидит в каком-нибудь баре и ждет приезда матери. Ну о чем он может ему написать? Он завинтил колпачок авторучки и бросил ее на стол.

— Мама? — позвал он, сбегая по лестнице. — А не сходить ли нам днем в кино?

Мать ответила, что на этой неделе уже два раза ходила в кино.

— Ты же не любишь кино, — пожурила его она.

— Мама, но мне действительно хочется сходить! — улыбнулся он и настоял на своем.

Позвонили вечером, около одиннадцати. Мать подняла трубку и пошла за ним в гостиную, где он сидел в обществе дяди, дядюшкиной жены и своих двоюродных братьев Ритчи и Тая.

— Междугородный, — сообщила мать.

Гай кивнул. Звонил разумеется, Брилхарт, который будет просить объяснений. Днем Гай написал ему ответное письмо.

— Привет, Гай, — произнес голос в трубке. — Это Чарли.

— Какой Чарли?

— Чарли Бруно.

— A-а. Как поживаете? Спасибо за книгу.

— Я еще не послал, но непременно пошлю, — заявил Бруно с пьяной бодростью, какую Гай запомнил по поезду. — Не собираетесь в Санта-Фе?

— Боюсь, не получится.

— Ну в Палм-Бич? Можно будет вас там навестить через пару неделек? Хочу посмотреть, как он выглядит.

— С Палм-Бич, к сожалению, все отменяется.

— Отменяется? Почему?

— Возникли осложнения. Я передумал.

— Из-за жены?

— Н-нет. — Гай ощутил легкое раздражение.

— Она требует, чтобы вы были при ней?

— Да. В известном смысле.

— Мириам намерена отправиться в Палм-Бич?

Гай поразился, что Бруно запомнил ее имя.

— Развода вы так и не оформили, а?

— Оформляю, — обрезал Гай.

— Да, я оплачу! — заорал на кого-то Бруно и с отвращением добавил: — Черт! Послушайте, Гай, вы из-за нее отказались от этой работы?

— Не совсем. Да это и неважно. На заказе поставлен крест.

— Для развода вам нужно дождаться рождения ребенка?

Гай промолчал.

— Значит, тот, другой мужик, не собирается на ней жениться?

— Да нет, он готов…

— Неужто? — ввернул Бруно с издевкой.

— Я должен кончить разговор, у нас сейчас гости. Желаю вам приятной поездки, Чарли.

— Когда мы сможем поговорить? Завтра?

— Завтра меня здесь не будет.

— О, — в голосе Бруно прозвучала растерянность, и Гай понадеялся, что тот и в самом деле растерялся. Но тут Бруно со зловещей доверительностью произнес: — Послушайте, Гай, если вам что-то понадобится — вы понимаете, о чем я, — только подайте знак, и все будет сделано.

Гай нахмурился. В голове у него возник вопрос, на который он сам немедленно и ответил. Он вспомнил придуманный Бруно план убийства.

— Чего вы хотите, Гай?

— Ничего. Я всем доволен. Понятно?

Впрочем, подумал он, у Бруно это лишь пьяная бравада. Не следует принимать его всерьез.

— Гай, я говорю серьезно, — протянул Бруно еще более пьяным голосом.

— До свидания, Чарли, — сказал Гай и подождал, чтобы Бруно первым повесил трубку.

— Не похоже, чтоб у вас все было в порядке, — с сомнением произнес Бруно.

— Не понимаю, какое вам-то до этого дело.

— Гай! — жалобно прохныкала трубка.

Гай открыл было рот, но в трубке щелкнуло, и связь оборвалась. У него возникло желание попросить телефониста установить, откуда звонили, но потом он решил: пьяная бравада. И скука. Его взяла досада, что Бруно узнал его адрес. Гай пригладил рукой волосы и вернулся в гостиную.

Все, что он только что рассказал ей о Мириам, подумал Гай, не так важно, как то, что он идет сейчас с Анной по посыпанной гравием дорожке. Он взял ее за руку и на ходу вертел головой, разглядывая картину, в которой не было ни одной знакомой мелочи, — плоский широкий проспект, обсаженный громадными деревьями и напоминающий Елисейские поля,[483] статуи военачальников на постаментах, а за ними неизвестные ему здания. El Paso de la Reforma.[484] Анна шла рядом, все еще опустив голову, почти приноровившись к его неспешному шагу. Они касались друг друга плечами, и он покосился на нее — не хочет ли она заговорить, сказать, что он принял верное решение, но она все так же задумчиво поджимала губы. Ее светло-золотые волосы, перехваченные под затылком массивной серебряной заколкой, лениво шевелились на ветерке у нее за спиной. Он уже второй год заставал ее летом в то время, когда лицо ее только-только начинало покрываться загаром и кожа становилась почти одного цвета с волосами. Скоро лицо у нее сделается темнее, но Гаю она больше всего нравилась именно такой, как сейчас, словно изваянная из белого золота.

Она повернулась к нему с едва заметной застенчивой улыбкой — он ведь не сводил с нее глаз — и спросила:

— Ты бы этого не выдержал, Гай?

— Нет. И не спрашивай меня почему. Не смог бы — и все.

Он заметил, что улыбка у нее на губах окрасилась недоумением и, может быть, досадой.

— Обидно отказываться от такого серьезного заказа.

Теперь разговор на эту тему его раздражал. Он уже настроился, что с этим покончено.

— Она мне просто-напросто омерзительна, — произнес он спокойным тоном.

— Ты не должен ни к чему испытывать омерзение.

— Она омерзительна мне уже потому, что пришлось тебе все это рассказать, пока мы тут гуляем, — и он досадливо махнул рукой.

— Гай, право же!

— Она воплощает все, что должно вызывать омерзение, — продолжал он, уставясь прямо перед собой. — Иной раз мне начинает казаться, будто я ненавижу все на свете. Ни стыда, ни совести. Говорят: Америка никогда не повзрослеет, Америка поощряет развращенных — это все про нее. Она из тех, кто смотрит плохие фильмы, снимается в них, читает в слезливых журнальчиках «про любовь», живет в доме с верандой, подхлестывает мужа зарабатывать в этом году еще больше, чтобы в следующем они могли всего накупить в рассрочку, разбивает семейную жизнь соседям…