– Я так и считал, – ответил Том спокойно.

– Так почему бы ему и в Мексике не жить под вымышленным именем?

– Да, действительно. Я никогда не думал об этом.

– И под тем же вымышленным именем он переправлял свои работы в Англию.

Том молчал, показывая, что это его не интересует.

– В Бакмастерской галерее должны знать это. Элоиза предложила инспектору еще бутербродов, но он отказался.

– Я почти уверен, что они не скажут мне правды, – сказал Уэбстер. – А если Дерватт посылал им картины от своего имени, то его мексиканское имя они могут и не знать. Однако в Англию он прибыл, скорее всего, с чужим паспортом, потому что никаких данных о пересечении границы Дерваттом мы не имеем. Вы разрешите мне позвонить в полицию Мелёна?

– Ну разумеется, – сказал Том. – Может быть, вы хотите поговорить с аппарата в моей комнате? Уэбстер ответил, что аппарат в гостиной его вполне устраивает. Посмотрев номер в своей записной книжке, он вступил в переговоры с оператором на своем безупречном французском. Он попросил соединить его с комиссаром полиции.

Том разлил вино в два бокала. Элоиза предпочитала другую марку.

Уэбстер спросил комиссара, нет ли у них каких-либо новостей о Мёрчисоне. “Какие могут быть новости?” – подумал Том. Инспектор сказал, что миссис Мёрчисон остановилась в лондонском отеле “Коннот” в ожидании каких-либо известий, и если у полиции Мелёна будет что-нибудь новое, пусть они сообщат это в управление Уэбстера. Спросил он и о пропавшей картине, “L'Horloge” [123], но о ее судьбе тоже ничего не было известно.

Инспектор положил трубку. Тому хотелось спросить, как идут поиски Мёрчисона, но было бы неучтиво показывать, что он слушал, о чем говорит инспектор по телефону.

Уэбстер настаивал на том, чтобы отдать Тому пятьдесят франков за телефонные разговоры.

От повторения дюбонне он отказался, объяснив, что пил главным образом для того, чтобы попробовать вино.

Том понимал, что инспектора занимает вопрос, что именно скрывает Том Рипли, в чем и насколько он виновен и в чем его интерес. Ясно, что никто не станет убивать двоих или даже троих людей только ради того, чтобы не обесценились две висящие у него в гостиной картины. А если даже Уэбстер станет расследовать дела компании по производству художественных материалов, от которой Том получал ежемесячные дивиденды, то они пересылались на счет банка в Швейцарии без указания имени, по цифровому коду.

Как бы то ни было, но на следующий день ему предстояло сопровождать полицейских в Австрию.

– Вы не могли бы вызвать для меня такси, мистер Рипли? – попросил его Уэбстер. – Я не помню их телефона.

Том позвонил в таксомоторный парк Вильперса. Они пообещали тотчас же прислать машину.

– Вечером я позвоню вам насчет завтрашней поездки, – сказал инспектор. – Как лучше всего доехать до Зальцбурга?

Том объяснил ему, что надо сделать пересадку во Франкфурте либо лететь до Мюнхена, а оттуда добираться до Зальцбурга автобусом. Ему говорили, что это быстрее, чем ждать самолета во Франкфурте, но надо было проверить по телефону. К тому же из Лондона должен был прилететь коллега Уэбстера, чтобы ехать вместе с ним в Австрию, так что все это требовало уточнения.

Прибыло такси. Том с Элоизой проводили инспектора. Он поблагодарил их и, увидев на столике в передней коробку из-под обуви, подхватил ее прежде, чем Том успел ее подать.

– Записку Бернарда и дневник с альбомом я взял с собой, – сказал он Тому.

Том и Элоиза стояли на пороге, глядя вслед машине, из окна которой Уэбстер улыбался им своей кроличьей улыбкой. Они вернулись в дом.

Все было тихо. Вряд ли можно было сказать, что воцарились мир и спокойствие, но по крайней мере тишина.

– Давай вечерком забудем все заботы и просто посидим, посмотрим телевизор, – предложил Том. Днем он собирался поработать в саду. Это всегда восстанавливало его душевное равновесие.

После обеда он работал в саду, а вечером они с Элоизой лежали в пижамах на постели в ее спальне, смотрели телевизор и пили чай. Около десяти раздался телефонный звонок, и Том снял трубку в своей комнате. Он настроился на разговор с Уэбстером и запасся ручкой и бумагой, чтобы записать номер завтрашнего рейса, но оказалось, что это Крис Гринлиф. Он вернулся из поездки по Рейну и интересовался, не может ли он погостить у Тома вместе с Джеральдом.

Поговорив с Крисом, Том вернулся к Элоизе и сказал:

– Это звонил Крис Гринлиф, двоюродный брат Дикки. Он спросил, нельзя ли ему приехать к нам в понедельник вместе с его другом Джеральдом Хейманом. Я пригласил его. Надеюсь, ты не против, дорогая? Я думаю, они переночуют у нас, а на следующий день уедут. Это отвлечет нас от неприятных мыслей. Съездим куда-нибудь, проведаем окрестные ресторанчики. Все будет тихо и мирно. Так что ты скажешь?

– А когда ты вернешься из Зальцбурга?

– По всей вероятности, в воскресенье. Не думаю, чтобы поездка заняла больше двух дней. Все, что от меня требуется – показать им то место в лесу и гостиницу, где останавливался Бернард.

– Ну что ж. Tres bien [124], – пробормотала Элоиза, откинувшись на подушки. – Они ведь приедут в понедельник.

– Перед этим они еще раз позвонят. Я договорюсь с ними на вечер понедельника. – Том опять забрался в постель. Он понимал, что Крис вызывает у Элоизы любопытство. Такие мальчики, как Крис и его друг, должны развлечь ее на какое-то время. Так что все получается очень удачно. Он рассеянно смотрел на экран телевизора, где разворачивались перипетии старого французского фильма. Луи Жуве в форме швейцарского гвардейца охранял Ватикан и угрожал кому-то алебардой. Том подумал, что в Зальцбурге надо держаться со всей подобающей серьезностью и прямотой. У австрийских полицейских будет, конечно, машина, так что они успеют съездить в лес еще дотемна, а вечером он может показать им, где находится “Голубое что-то”. Темноволосая женщина за конторкой, безусловно, вспомнит Бернарда Тафтса и подтвердит, что Том однажды справлялся о нем. Так что ничто ему не угрожает.

Он переключил внимание на экран и попытался вникнуть в суть какого-то усыпляющего диалога, но тут опять зазвонил телефон.

– Это уже наверняка Уэбстер, – сказал Том, вновь вылезая из постели.

Его рука на какой-то миг задержалась, когда он протянул ее к трубке, и в этот миг ему представилось, что он потерпел фиаско, его разоблачили. Он даже успел ощутить всю горечь и стыд поражения, но тут же подумал: справлялись до сих пор, справимся и дальше. Представление продолжается. Смелее вперед! Он снял трубку.

– Идеального убийства не бывает, – сказал Том Ривзу. – Это всего лишь досужий вымысел. Чтобы все просчитать, нужен талант. Ты, конечно, скажешь, что на свете полно нераскрытых убийств. Но это уже совсем другое.

Тому было скучно. Он вышагивал перед высоким камином, в котором потрескивал небольшой, но уютный огонь. Том чувствовал, что говорит занудливым, назидательным тоном. Но дело в том, что помочь Ривзу он не мог, о чем уже сказал ему.

– Ну да, конечно, – произнес Ривз.

Он сидел в одном из обитых желтым шелком кресел, подавшись всем своим худощавым телом вперед и зажав руки между коленями. У него было костлявое лицо, короткие светлые волосы, холодные серые глаза – лицо не очень-то приятное, но и оно могло быть симпатичнее, не будь на нем шрама, протянувшегося по всей щеке дюймов на пять от правого виска почти до самого рта. Шрам был чуть розовее, чем кожа на лице, и, казалось, был плохо обработан, а может, швы и вовсе не накладывали. Том никогда не спрашивал про этот шрам, но Ривз сам как-то разоткровенничался: «Одна девица ударила меня пудреницей. Представляешь?» (Том не мог себе такого представить.) Ривз в тот раз невесело улыбнулся, но улыбка тотчас сошла с его лица; Том нечасто видел, чтобы Ривз улыбался. А в другой раз Ривз сказал: «Это я с лошади упал. Она волочила меня за стремя несколько ярдов». Ривз говорил это кому-то другому, но Том оказался рядом. Том решил, что шрам, скорее всего, остался после удара тупым ножом в какой-нибудь горячей потасовке.