Вытерев стол и убедившись, что столешницы чистые, я иду в прихожую, где на стене висит доска с сухими маркерами. Лиам продолжает каждый день отмечать на ней дату.

И каждый день ни одно из моих воспоминаний не пробуждается написанной датой.

Взяв с подноса доски маркер, я открываю его и быстро пишу сообщение, чтобы он знал, что в холодильнике есть тарелка для него.

Когда я кладу маркер на место и отступаю назад, меня снова охватывает мысль о том, что это может быть последний раз, когда я делаю это.

Последний раз, когда я готовлю для нас ужин.

Последняя ночь, которую я проведу в отведенной мне комнате.

Потому что завтрашний день может раскрыть мою личность, и мое время с Лиамом резко закончится.

Злость яростно прожигает во мне путь, и я закрываю рот рукой, когда из глубины души вырывается рыдание. Бесполезно думать, что я могу попытаться остановить это.

Мои движения скованны и роботизированы, когда я тянусь к выключателю в коридоре. Темнота навевает смутные воспоминания о разговоре с человеком с успокаивающим голосом.

«Тьма — это аналог света. Просто нужно взглянуть на нее по-другому. Сосредоточься не на отсутствии света, а на тенях и на том, как они окутывают твое окружение».

Мой желудок сжимается, когда хныкающий крик вырывается наружу, и я бросаюсь в свою комнату, закрывая за собой дверь. Заползая на кровать, сворачиваюсь калачиком, плотно прижимая колени к груди, в то время как слезы текут по моим щекам, и рыдания вырываются из меня.

Как будто я так долго подавляла свое горе — заточила его глубоко внутри, — что теперь оно восстает против меня, крепко взяв в свои руки.

Папа. Это имя врывается в мое сознание, как приступ агонии, разрывающий мое сердце. Я подношу руку к груди, надеясь успокоить боль, которую принесло с собой воспоминание.

Голос, который продолжаю вспоминать, принадлежит моему папе, и я скучаю по нему. Кроме своего имени, это единственное, в чем я была уверена, с тех пор как очнулась в смотровой комнате Лиама.

Мой папа любил меня, и я любила его — я знаю это. И эта скорбная боль в груди говорит мне, что теперь его нет… и я совсем одна.

Боже, как бы мне хотелось, чтобы у меня был кто-то, кто заботился бы обо мне настолько, чтобы скучать по мне и искать меня. Как бы хотелось, чтобы меня не мучило столько вопросов без ответов.

Черт… как бы я хотела знать хоть немного о том, кем я была.

ЛИАМ

К тому времени, когда я возвращаюсь домой, солнце уже опускается за горизонт.

Как только покидаю свою последнюю пациентку Марипосу, освобождаю волосы от резинки. Никому из моих пациентов нет ни малейшего дела до мелких нюансов, связанных с моим внешним видом, но я чувствую, что, обязан хотя бы попытаться выглядеть полуцивилизованно и уместно.

Паркую квадроцикл под небольшим навесом и отпираю задний люк, доставая полученные «платежки». Конечно, несколько пациентов, которых я сегодня принимал, настаивали на том, чтобы заплатить мне наличными, но я никогда не настаивал на этом. Они гордые люди, и я принимаю любую оплату, которую они в состоянии предоставить.

Не то чтобы мне нужны были деньги. Это в сочетании с тем, что я заработал — и продолжаю зарабатывать, инвестируя в криптовалюту, — вот как я финансирую эту жизнь и как могу позволить себе иметь некоторые современные технологии, такие как рентгеновский аппарат и другие расходные материалы, которые эти люди не могут получить, не проделав значительный путь.

С сумкой, перекинутой ремнем через грудь, я беру маленький многоразовый матерчатый пакет, доверху наполненный зеленой фасолью от одного пациента, и засовываю бутылку домашнего вина от Марипосы под мышку, чтобы освободить руку, чтобы открыть дверь.

Как только вхожу в дом и снимаю шлепанцы, от запаха, который меня встречает, у меня перехватывает дыхание и урчит в животе. Возвращение после долгого рабочего дня к домашней еде — это нечто чуждое для меня.

Часть меня возмущается, что Алекс делает это, потому что, хочу это признавать или нет, но я буду скучать по ней, когда она уедет.

«Ты будешь скучать по ней, когда она уйдет». Этот надоедливый голос в моей голове снова заговорил. Ублюдок.

Но это правда. С каждым днем борьба становится все более напряженной, пытаясь оставаться закрытым для нее. Все труднее не делать того, что должен.

Я иду по коридору, прохожу мимо доски для сухого маркера у палаты первого пациента. Женские каракули на ней привлекают мое внимание.

Вверху по-прежнему стоит дата, которую я продолжаю писать для нее… и каждый день у меня сжимается живот от мысли, не вызовет ли это воспоминание. Не приведет ли это к концу.

Под датой, которую я написал сегодня, находится ее аккуратно написанное послание.

«В холодильнике для тебя на тарелке тунец и жареная спаржа.

Надеюсь, у тебя был хороший день».

Проходя мимо кухни, я замечаю в свете маленькой тусклой лампочки над раковиной, что все чисто. Вся посуда вымыта и сушится в посудомоечной машине. Столешницы и полы блестят от чистоты и заботы. Это похоже на… дом.

Невидимая тяжесть давит мне на грудь, затрудняя дыхание. «Вот каким он мог бы быть…»

Отложив пакет с зеленой фасолью и бутылку вина, я заставляю свои ноги двигаться и направляюсь к своему кабинету, чтобы сбросить сумку. Голод вынуждает меня двигаться быстро, я поворачиваю ручку двери и ставлю сумку на стул в кабинете. Распакуюсь позже. Сейчас меня зовет еда.

Я успеваю выйти за дверь кабинета, как звук останавливает меня на месте. Застыв на месте, жду, напрягая слух.

Вот он снова.

Мой взгляд падает на закрытую дверь Алекс, и мои пальцы дергаются, пока я размышляю между тем, чтобы ворваться в ее комнату и оставить ее, блядь, в покое, как и следовало бы.

Господи. Когда дело касается ее, я еще ни разу не играл по правилам и не делал того, что должен. Почему, черт возьми, должен начинать сейчас?

Когда за ее дверью снова раздается приглушенный пронзительный крик, я сдерживаю себя и прижимаю напряженные ладони к поверхности.

— Алекс?

Тишина встречает мои слова, в то время как беспокойство проникает в каждую фибру моего тела. Именно это заставляет меня распахнуть дверь в ее комнату.

Она лежит на своей кровати лицом вниз, обеими руками вцепившись в подушку по обе стороны от головы.

— Алекс? — настойчивость окрашивает мой голос, и она вскидывает голову, испуганные глаза находят мои.

Опустошенная. Это первое, что меня поражает. Ее влажные ресницы и покрасневшие, залитые слезами щеки усиливают ощущение, словно кто-то вырезает мои внутренности тупым ножом.

Так же резко, как она повернулась ко мне, Алекс отводит взгляд, пригнув голову и отпустив волосы, чтобы скрыть от меня свое лицо. Она прочищает горло и быстро садится, прижимая подушку к груди, словно это броня, защищающая ее от телесных повреждений.

Меня охватывает неуверенность, потому что Алекс явно не хочет, чтобы я был свидетелем этого момента, но мне нужно знать, не пострадала ли она.

— Ты поранилась?

Она снова прочищает горло, чтобы сказать: «Нет», но даже это единственное слово отягощено тяжелыми эмоциями.

Я сжимаю и разжимаю руки, хотя знаю, что бессмысленно пытаться сопротивляться желанию пойти к ней. Попытаться облегчить ее боль. Но я оказываюсь у ее кровати еще до того, как пониманию это.

Опустившись на край матраса, я размышляю, положить ли ладонь на ее колено или руку. Кроме своих пациентов, я никогда никого не утешал. Мне никогда не приходилось и не хотелось.

Но сейчас потребность успокоить эту женщину всепоглощающая. Это более необходимо, чем сделать следующий вдох. Необходимость исправить то, что заставило ее выглядеть такой чертовски сломленной.

— Пожалуйста. Алекс… скажи мне, что не так.

Ловлю себя на том, что умоляю — чертовски умоляю, если честно, — чтобы она сказала мне, что не так, чтобы я мог решить это. Чтобы мог убедиться, что она больше не будет плакать.