– Лучшее, что люди могут испытывать друг к другу, это сострадание, – мягко проговорила Лидия. – Вам его не занимать. То, что вы сейчас сидите передо мной и говорите то, что говорите – прямое тому доказательство.

Яр молчал. Не верил. Плохо, очень плохо… Из печали такого рода вырастает иной раз то, что влечёт за собой нечистую смерть. Лидия вздохнула и поманила притихшего в углу домового.

– Прохор, будь добр, принеси шкатулку с артефактами.

Домовой настороженно повёл ушами, но перечить не посмел. Яр наблюдал за ним безучастно; такое отсутствие любопытства прежде не было ему свойственно. Лидия терпеливо дождалась, пока Прохор вернётся с невзрачного вида шкатулкой в лапах, и прикосновением отперла магический замок. Бережно вынула из бархатных гнёздышек две переплетённые между собой цепочки. Сапфиры – один первозданно целый, второй потемневший и изуродованный царапинами – остро блеснули отражённым светом.

– Взгляните, – потребовала Лидия. Тон её заставил Яра прекратить изучать кухонный пол и поднять голову. – Эти безделушки считаются самыми мощными маячками, реагирующими на тёплые чувства. Они могут послать зов, даже если носитель парного амулета испытывает к вам лишь лёгкую симпатию, но когда речь заходит о подлинной любви, зов этот способен преодолеть границу между мирами. Вот эту «звезду», – она тронула неповреждённую подвеску, – я не снимала много лет. Вторую носил Драган.

Яр нахмурился. Лидия с честью выдержала его испытующий взгляд. В шестнадцать лет неимоверно трудно поверить во что угодно, и прежде всего – в собственные силы. Но он справится, должен справиться…

– Дар не обрекает нас на одиночество, – слова теснились в просторной кухне, перекрывали завывания метели и стук снега в стекло. Лидия не повышала голоса. – Мы делаем это сами. Как и всё прочее в нашей жизни.

Воцарилось молчание. Настенные часы размеренно отсчитывали уходящие в прошлое секунды. Яр сидел неподвижно, погружённый в раздумья; теперь Лидия не смела ему мешать. Как бы ни было жаль гибнущего в нём мальчишку, любознательного и относительно беззаботного, но путешествие пошло ему на пользу. Роскошь легкомыслия – не для последнего волхва Ильгоды.

Очень может быть, что великого.

– Я чувствую себя преступницей.

Верховский с трудом сдержал утомлённый вздох.

– Присягу нарушала? Не нарушала. Остальное ерунда.

– Нет, – Марина упёрлась локтем в жёсткий матрас и упрямо сдвинула брови. Сквозивший меж задёрнутых штор серый утренний свет скользнул по её коротким вьющимся волосам. – Не ерунда. Я веду себя непорядочно.

– Не веди.

Она воззрилась на него оскорблённо. Наверное, это у неё профессиональное – выдумать себе замороченную проблему и потом ломать в своё удовольствие голову над решением.

– Я подам на развод, – твёрдо заявила Марина. – Это… это ни к чему тебя не обязывает. Просто… не могу так.

Ни к чему не обязывает. Пока она об этом не сказала, он толком и не задумывался. Мысль о том, что он может, как любой добропорядочный обыватель, обзавестись семьёй, перебраться из своего медвежьего угла в просторную уютную квартирку где-нибудь на окраине Москвы, даже построить какие-то отделённые от работы планы на будущее, время от времени его посещала, но казалась химерой – немногим правдоподобнее, чем идея, к примеру, отправиться куда-нибудь в экваториальную сельву истреблять эндемичные виды нежити.

– Погоди, – осторожно сказал Верховский, выпрямляясь среди подушек. Гостиничные наволочки резко пахли дешёвым отбеливателем. – Он кто? Маг, минус? Работает где-то?

Марина смутилась. При всей её решительности один лишь призрак чужого осуждения ввергал её в растерянное бессилие. Должно быть, это проклятие всех добропорядочных людей.

– Он… коллега. Бывший. Сейчас на производстве, – она горько поджала губы. – Ушёл, потому что нам платили совсем мало… Кто-то один должен был…

Её голос окончательно увял, задушенный беспощадной совестью. Самое удивительное, что Верховский её, пожалуй, понимал. И… переживал за неё, что ли?

– Ну, – он рассеянно взъерошил пятернёй волосы на затылке. Становиться причиной перемен в чьей-то жизни оказалось непривычно и неуютно. – Я-то золотых гор не зарабатываю. И не заработаю. Зато мне раз в четыре дня могут оторвать голову. Или проклясть.

– Это ты к чему?

– Да к тому, что спутник жизни из меня, как из лешего домохозяйка, – раздражённо буркнул Верховский. Привычка не замечать очевидного и ставить под сомнение всё подряд порой делала эту женщину невыносимой. – Лучше нам всё это прекратить. Пока я тебе жизнь не сломал.

– А ты намерен сломать?

Прозвучало это почти насмешливо. Смелая улыбка делала Марину завораживающе красивой; здравомыслие стремительно сдавало позиции, уступая пьянящему безумию. Безумию… Верховский рывком отстранился. Он, кажется, намеревался решать проблемы, а не создавать новые.

– Я бы не хотел, – сказал он тихо и серьёзно. – Оперативники безопасности живут не то чтобы долго и не то чтобы счастливо. Мне уже недавно… пожелали здоровья, – он невольно усмехнулся. – Теперь пятьдесят на пятьдесят: либо сдохну, либо нет.

– Пятьдесят? Так врачи сказали?

В этом она вся. Вместо заламывания рук и горестных стенаний – деятельный интерес. Разве ей не полагается раствориться в тумане, предварительно прибавив собственное проклятие поверх того, что уже есть?

– Врачи пока ниже шестидесяти сбить не могут, – сухо признал Верховский. – Значит, всё-таки скорее сдохну.

– А как звучало?

– Какая разница?

– Саш, я вообще-то работаю с вероятностями, – Марина мягко рассмеялась. – Знаешь, почему мыши умирают от проклятий реже, чем люди?

– Какие ещё мыши?..

– Подопытные. У них смертность раза в два ниже, чем показывают диагностические методики, – она лукаво улыбнулась, будто речь шла о чём-то забавном. – Потому что мыши не разумные. Не знают, что их прокляли, и живут себе спокойно. Иногда до глубокой старости.

– Методики ваши, значит, сбоят.

– Нет. Они рассчитаны на людей, – нравоучительным тоном сообщила Марина. Верховский сердито вздохнул: связавшись с научницей, он рисковал теперь получить лекцию где угодно и когда угодно. – Мы иной раз делаем проклятия самоисполняющимися. Ничего сверхъестественного, – она рассмеялась, заметив, как он скептически хмурит брови. – Люди опускают руки, или лезут на рожон, чтобы пощекотать нервы, или зацикливаются на том, чем их прокляли. По статистике со стопроцентной вероятностью сбываются только самопроклятия, понимаешь?

– Предлагаешь делать вид, что всё прекрасно? – ядовито уточнил Верховский. – И тогда оно всё как-нибудь само собой рассосётся?

– Да нет же! – Марина в сердцах хлопнула ладонью по одеялу. В её искренней горячности было что-то заманчиво убедительное. – Ни в коем случае! Надо здраво ко всему подходить, вот и всё. Потому и спрашиваю, чем таким тебя прокляли.

Он всерьёз задумался. Эта женщина не просто не испугалась нарисованной им сумрачной картины будущего – она всерьёз хотела помочь. И могла помочь. Лидия говорила когда-то, что там, где есть знание, нет места страху… Бездумно блуждая взглядом в извивах узора на выцветших обоях, Верховский осторожно сказал:

– Точно я не запомнил. Что-то про смерть в самый ответственный момент. И ещё… про безумие, – последнее слово далось ему с трудом. Может, эта часть уже начала сбываться – иначе какого чёрта он делает тут, с ней?..

– Так и сказано – «в самый ответственный момент»? – въедливо переспросила Марина.

– Нет. Не помню. Я должен сдохнуть перед чем-то важным, – Верховский изобразил кривую усмешку, – а всё, что я делаю, пойдёт наперекосяк. Надо сказать начальству, чтоб серьёзных поручений мне не давали.

Марина пропустила эту паршивенькую шуточку мимо ушей. Ей чрезвычайно идёт задумчивость – до той же степени, до какой смущение портит её черты, далёкие от классической правильности. По крайней мере, наедине с ним она больше ничего не стесняется.