– Ну, насчёт смерти трудно что-то предположить. Больно формулировка расплывчатая, – заявила Марина. – Надо понять, что для тебя – важное, и держать ухо востро. А насчёт безумия… Старайся следить за своими мыслями: не заходят ли куда-нибудь не туда. Сомневайся во всём. Думай, почему ты думаешь то, что думаешь. С людьми разговаривай. В одиночестве свихнуться проще, – она неуверенно улыбнулась, разом нарушив гармонию черт лица. – Нет, дело, конечно, твоё… Я не навязываюсь, не подумай…

Верховский прикрыл глаза. Свалить на неё ответственность за этот выбор – более чем соблазнительно. Пусть мысли о ней не вызывают лихорадочного восхищения, но с ней… спокойно, что ли? Да, пожалуй, так и называется это незнакомое прежде состояние. Следует заметить, вполне счастливое. Но ей-то от него одна морока. Всё равно что связывать себя со смертельно больным. Леший побери, лучше бы так и путался с Сиреной – ту хоть не жалко…

– Мне бы до сорока дожить, – усмехнулся он, не спеша размыкать веки. – Хотя из оперативников раньше попрут. Буду шиковать на пенсию по какой-нибудь инвалидности и радоваться… – он осёкся. Рассказывать о прошлом? Ей? Ну уж нет.

– Ты раньше не ныл, – заметила Марина тоном зоолога, обнаружившего странности в поведении подопытной мартышки.

Верховский возмущённо фыркнул.

– Это как ещё понимать?

– Когда тебя упырь покусал, ты только ругался так, что уши в трубочку сворачивались, – невозмутимо пояснила Марина. – А теперь чушь какую-то порешь, хотя тебе только что сказано было следить, чтобы всякая дурь в голову не лезла.

– Ты… – возмущённо начал Верховский и озадаченно замолк. Он совершенно разучился на неё злиться – а может, на деле и не умел никогда. – Удивительная, – искренне сказал он вместо того, чтобы разразиться гневной тирадой. – Серьёзно, ты ещё ни разу не поступила так, как я рассчитывал.

– Ну ещё бы. Расчёты – не твоё.

Он тихо рассмеялся и привлёк её к себе – раньше, чем успел задуматься. Рассудительность и впрямь не относилась к его немногочисленным добродетелям.

Когда будильник сердито заворчал, напоминая о скором наступлении расчётного часа, над Москвой уже растеклось тусклое зимнее утро. Марина заперлась в душе и вот уже четверть часа грелась под струями тёплой воды; несмотря на бытовую неприхотливость, она питала слабость к долгим водным процедурам. Спасаясь от зябкого сыроватого холода, Верховский поспешно влез в свитер, которому до совершеннолетия оставалось вполовину меньше уже прожитого. До памятной новогодней ночи старший лейтенант жил исключительно призванием, которое заменило ему отпавшую необходимость как-то выживать. Но вот как-то накопилось то ли возраста, то ли усталости, то ли пресыщения привычной жизнью… Будь оно хоть трижды неправильно, а Марина нужна ему. Нужнее всей своры казённых коновалов. Она права: проклятие – штука зыбкая; Витёк вон живёт со своим сколько лет, и ничего, только сердце иногда прихватывает от бурных эмоций…

Все беды – от праздности, а против неё нет лекарства лучше работы. Смена, правда, только завтра, но в кармане уже неделю дожидается своего часа бумажка с адресом, не без труда добытым из слюнявой бюрократической глотки. Не то чтобы начальство было осведомлено об этих изысканиях; Ерёменко вряд ли одобрил бы, узнай он, чем занимается в свой выходной не в меру любознательный подчинённый. Они, в конце концов, оперативники, а не следователи. Верховский и не лез бы на чужую делянку, если б не Феликс. Отчего-то было чертовски важно, прав здоровяк или нет. Выдумал он свою ненависть или попросту говорил то, что знал.

Ответы защищала не секретность, но непробиваемое безразличие. Наспех записанные материалы терялись среди колоссального вороха отчётов, рапортов и служебных записок; каждую крупицу информации приходилось отыскивать, просеивая тонны ненужного шлака. Сами же документы представляли мало ценности: работавшие на исходе века контролёры тонули в шквале мелких дел и протоколы кропали словно под копирку, меняя разве что фамилии подследственных. Отчаявшись разобраться в этом хаосе, Верховский выбрал самую многообещающую нить – ту, что начиналась где-то за закрытыми дверями психиатрического отделения и вела в укрытые рыхлым февральским снегом кварталы Капотни. Старик-некромант, его покойный приятель, смывшийся в неизвестном направлении парнишка-ученик – если хоть один из них в самом деле пострадал от рук контролёров, правда окажется на стороне Феликса. И тогда… тогда леший знает, что делать.

Дверь нужной квартиры выглядела добротной, неприступной и вполне современной. Здесь, должно быть, давно живут другие люди; родни у Василия Рябова не осталось, никаких следов завещания в архивах не нашлось. Верховский в нерешительности замер на лестничной клетке. Прихваченный с собой амулет-детектор вяло поблёскивал нейтральным серебристым светом. Фон здесь на редкость спокойный, особенно на контрасте с соседними районами. Это само по себе ничего не значит: если чары когда-то и были, их давным-давно снял, зачищая следы, тогдашний магконтроль. Мог ли признанный нелегалом маг припрятать тут что-нибудь важное, да так, что новые хозяева не нашли при ремонте? Сказать, что надежды мало, значило бы серьёзно преувеличить шансы.

Щёлкнул замок, и дверь в бывшую квартиру Рябова широко распахнулась. На лестничную клетку шумно высыпало целое семейство – мужчина и женщина, примерно ровесники Верховскому, и две девчонки в ярко-розовых пуховиках. Хозяин метнул быстрый взгляд в сторону подпирающего стенку визитёра, но ничего не сказал и принялся возиться с замками, громко бренча связкой ключей. Его супруга вовсе едва обратила внимание на чужака. В этом городе так принято: ты никого не трогаешь – и никому нет до тебя дела. Раньше такое положение вещей Верховскому очень нравилось.

– Прошу прощения, – доброжелательно сказал он, повинуясь порыву. Семейство разом притихло и как по команде уставилось на него – дети с любопытством, взрослые настороженно. – Вы давно тут живёте?

– Вам зачем? – осведомился мужчина. В его голосе сквозило вежливое недоверие.

Верховский принялся сочинять.

– У меня здесь дядя раньше жил. Давно, лет тринадцать тому, – поспешно прибавил он, заметив, как изменился в лице отец семейства. – Вот, думал, навещу, пока в Москве проездом, а сказали – умер…

Взрослые многозначительно переглянулись.

– Мы квартиру у муниципалитета купили, – резковато бросил мужчина. – Идите в районную управу, пусть там разбираются.

Верховский невольно усмехнулся. Управа и разбирается, только не районная.

– Да я не за наследством, – он отмахнулся, надеясь, что вышло достаточно натурально. – Подумал просто… Может, осталось чего из вещей. Я бы выкупил.

Выражение на лице женщины из неприязненного стало сочувственным. Как, однако, легко усыпить её бдительность…

– Нет, мы ничего не оставили, – мягко сказала она. – Да там и не было… Так только, мебель старая. Извините, пожалуйста.

– За что? – Верховский пожал плечами. – На нет и суда нет. Это вы извините.

Доигрывая легенду, он вышел из подъезда и отступил в сторону – переждать, пока новые обитатели рябовской квартиры неторопливо удалятся на прогулку. Вот оно, воплощённое городское счастье: семья, крыша над головой не слишком далеко от транспортных артерий, выходные в близлежащем парке и стандартный, в меру обременительный объём ежедневных хлопот. Он так не сумеет. Он успел прикипеть к своей суматошной работе, не оставляющей шанса на размеренное обывательское существование. В ней был смысл. По крайней мере, до сих пор так казалось, а теперь – зависит от того, что он выяснит.

На протоптанную в снегу тропку, соединяющую разъеденный реагентами тротуар с подъездной дверью, свернула нагруженная сумками старушка. Верховский, недолго думая, состроил благожелательную мину и зашагал бабуле наперерез – без излишней, впрочем, напористости, чтобы не спугнуть. Такие вот аборигены – бесценный источник сведений, если, конечно, уметь их разговорить.

– Давайте помогу, – тоном заботливого внука предложил Верховский. Располагать к себе население его худо-бедно научили за годы службы.