– То я знаю, – проговорил волхв, не сводя взгляда с Ярова лица. – А дальше-то что было?
Зимка, значит, сказала. Ну, удружила, сестрица! А Митар-то сколько наговорил? Небось, не очень много, иначе б волхв осерчал, не стал бы его в ученики брать, сколько б кузнец ни заплатил. Старик их в Гиблом лесу видал, то правда, а всё остальное… Да Митар и не знает почти ничего!
– В лес пошли, – буркнул Яр с таким честным видом, с каким только мог. – А там тот, чёрный… Ну, он и споймал меня. Потом не помню.
– К границе-то почто полез?
Пройда поёжился. И правда, почто полез?
– Захотелось.
– Куда? На другую сторону?
Тётка аж задохнулась от злости. Яр от неё отошёл подальше – да вот беда, ближе оказался к волхву.
– Нет, просто… Поглядеть.
– Что ж, поглядел? И кого ты там повстречал, кроме стража-то?
Он знает! Всё знает, ничего от него не спрячешь! Вот сейчас вытянет признание – и проклянёт намертво. Ох, боги милостивые, лучше б уж отец розгой выдрал…
– Девчонка там была, – нехотя выдавил Яр, не в силах хотя бы взгляд отвести от сурового стариковского лица. – Я… я так подумал, что… не наша. Не здешняя. Знал бы наверняка – не сказал бы ей ничего…
– А что ж ты ей сказал?
– Где край мира, – шёпотом проговорил Пройда. – Думал… Думал, пусть уйдёт восвояси… Ничего не хотел дурного…
– Дурного и не вышло, – вдруг сказал волхв. – Девчонка, значит… Как пришла, так и ушла. А потом что было?
Яр так на него и таращился молча. Не вышло дурного? Верно он, стало быть, угадал? И что ж теперь, не станет старик его наказывать?.. Да уж станет, конечно – за то, что за межу полез. Но то ладно, то не беда. Главное – нет за ним чёрной вины. Пройда выдохнул, будто тяжкий груз сложив с плеч.
– Потом что… – а какая уж разница? Разве что кузнечиху вот перепугать ещё разок. – А неживой пришёл. Сначала был чёрный, а потом стал точь-в-точь как я, только глаз нету. Ну, я с ним и схватился, чтоб он до Митара не долез…
Тишина настала такая, что слышно было, как сердито дышит Любава. Волхв долго глядел на Пройду; не поймёшь, о чём думал. Потом разомкнул наконец узкие губы:
– Ошибся я, видать, – он повернулся к Митаровой матери, виновато склонил голову. – Уж прости, бабонька. Ежли вдруг захочешь – свези сына в город, отведи к наместному волхву. Без наставника не бросят. А ты, малец, – он вдруг улыбнулся, будто Пройда не провинился, а доброе чего сделал, – до утра подумай, хочешь ко мне в ученики али нет.
– Не хочу, – тут же выпалил Яр. Куда ему, пахареву сыну, к волхву в ученики?
– Не поспешал бы отвечать-то… Даю до утра тебе сроку, – повторил старик. – На рассвете, как уходить буду, приду – спрошу ещё раз. Больше не стану.
Сказал – и пошёл прочь. Кузнечиха так и глядела ему вслед, рот разинув; на тётку смотреть не хотелось. Забавка из сеней выглядывала, бледная и напуганная. Слышно было, как в соседнем дворе надрывно брешет собака.
Ох и всыплет отец, как про всё прознает!
IV. За порог
– Серебра, небось, захочет, – выплюнула Милолика и зло покосилась на Пройду, точно он вместо волхва требовал у неё звонкой деньги.
– Не захочет, – отец собрал хлебной коркой остатки каши. Он ни на кого не глядел, только в свою плошку. – Сказал, сам даст.
Тётка зло фыркнула. Хворостина так и осталась сегодня нетронутой; все теперь странно глядели на Яра, даже бабка, даже братец Ладмир, которому всегда до младших дела не было. Глядели да судили невесть зачем. Пройда помалкивал. Что б они ни говорили, отвечать-то волхву он сам станет. И уж знает, что скажет.
На что ему та волшба? На что отчий дом покидать, топтать пыльные дороги, с неживыми спорить? У старого Драгана рубаха, может, и богатая, а глаза всё одно усталые и печальные. Нет уж, пусть Митара в ученики забирает. Ладмир унаследует отцовское поле, Волк станет ремеслом заниматься, а Яру милее всего охота. Плохо ли?..
– Соглашаться надобно, – отец тяжко вздохнул и взглянул прямиком на Пройду. – То великая милость. Драган Белогородский – среди волхвов первый, и был, и есть.
– Ну и что с того? – спокойно спросила матушка. Все мигом к ней обернулись. – Ремесло у него трудное, опасное. К такому душа должна лежать.
– Был бы дар божий, а душа-то ляжет, – подала голос бабка.
Пройда не стерпел.
– Не ляжет! – сердито крикнул он со своего места, наклонясь вперёд, чтоб его все видели. – Я охотником буду, а в волхвы не хочу…
– Цыц ты, – шикнула на него бабка. – Может, жизнь-то твою Матерь сберегла, чтобы Премудрому вручить!
Матушка встала, уперла руки в бока.
– Возмужает – сам решит, что ему с жизнью своей делать!
– Ты, Мара, за себя говоришь, не за сына, – строго сказал вдруг отец. – Когда такое бывало, чтоб кого из нашего люда волхв себе в ученики просил? То великая судьба, не чета нашей тихой доле. Что ж, отказаться заради материной юбки?
– А на что та великая судьба? – горько спросила матушка. Обернув руки полотенцем, она принялась разливать по плошкам горячий кисель. – Где великость, а где счастье…
Тишина повисла в горнице – только и слышалось, как потрескивают лучины в светцах. Из-за печки выглянул Бурый, поморгал блестящими глазами, да и спрятался обратно. Мать поставила перед Яром плошку со сдобренным мёдом киселём. Будь всё как всегда, хлебать бы ему пустой, да не со всеми за столом, а в углу, наказанному. Всё вверх дном…
– По мне, так неча позориться, – процедила тётка. – Куда нашему-то неслуху да к волхву в обучение? Оглянуться не успеешь, как вернёт и серебро назад попросит…
– Молчала бы! – прикрикнула на неё матушка.
– А что мне молчать? Как есть, так и говорю!
– Вот ещё б тебя спросил кто! – мать недобро сощурила глаза и прибавила: – Повилика!
Тётка аж задохнулась, и бабка тоже. Отец хватил кулаком по столу, да так, что Волкова плошка, уже пустая, подпрыгнула и грянулась об пол.
– А ну! – рявкнул он. Рядом испуганно запищала Забавка; Пройда на неё шикнул и тихонько взял за плечо, чтоб успокоилась. – Чтоб не слыхал я такого!
– То сестрице своей скажи, – мать поджала губы.
– Так ты ж отпускать не хотела, – тётка медово улыбнулась. – Вот и я говорю – не след.
– Я навидалась, что неживые с людьми делают, – матушка сказала, как отрезала. На Милолику она и не глядела вовсе – только на отца. – Разве ж можно в такое ремесло – да родного сына?
– Неживые волхвов боятся, – угрюмо сказал отец.
– То кем быть надо, чтоб даже неживые боялись? – тихо спросила мать.
Отец молча встал из-за стола, поправил лучину в большом светце. Пламя заметалось, точно пойманная в силок пичуга; качнулись вместе с ним зыбкие тени на стенах.
– Долг у меня перед мудрым, – глухо проговорил отец. – Права ты, матушка. Видать, боги так захотели…
Он склонил голову перед резными ликами и, не сказав больше ни слова, вышел из горницы. Будто бы все голоса с собой забрал: надула губы Милолика, сердито сопела бабка, матушка молчала, только глядела так, что, кажется, самый печной огонь перед ней стелился и кланялся. Братья и сёстры, видя такое дело, как воды в рот набрали. Забавка, совсем перепуганная, льнула к Пройде и тряслась как осиновый лист. Неужто впрямь поверила, глупая, что он уйдёт?
Перед сном матушка подошла к его лежанке, ласково укрыла тёплым мехом и поцеловала в лоб. Яр не стал отворачиваться, до того она была непривычно тихая и строгая.
– Не пойду я никуда, – прошептал он ей. – Мне и так хорошо.
Матушка долго смотрела на него, точно увидала впервые. Молчала.
– Как ты скажешь, так и будет, – ответила она наконец. Задула лучину и ушла.
Спал Пройда беспокойно. Вновь виделся ему затянутый мглой Гиблый лес. Плакала на пеньке чужая девчонка, а чёрный клок сумрака тянул к ней дымные пальцы. Беги, не беги – всё одно, не добраться до хищного тумана, не прогнать прочь… Едва сомкнулась на человечьем горле мёртвая хватка, лютый мороз продрал по коже, ударил в грудь, вышиб остывающее дыхание. Не спас ни медвежий мех, ни тепло, скопившееся за день в горнице. Сон уж ушёл, а холод остался; он пробрался в жилы, в самую кровь, и добычу оставлять не хотел. Только сомкни веки – и тут как тут недобрый двойник, скалится, царапает стылый воздух дымными когтями…
