Руки слегка дрожат, вороша истончающиеся листы. Неосторожные прикосновения к зачарованной металлической пыли щиплют кожу холодом и злой кусачей болью. Фотография за фотографией сыплется в сообщения начальнику. Хочется бросить. По телу медленно расползается блаженная истома, как будто вдруг исчезло долгое и изнурительное напряжение сил. Рассеянный в воздухе яд маняще сладок, чем бы он ни был.

Очередной лист выскальзывает из ослабевших пальцев, рассыпается мелкой трухой. Занятие вызывает отвращение, словно копаться приходится не в бумагах, а в кишащих заразой нечистотах. Важно закончить – но мир коварно растворяется перед глазами, норовит утонуть в подступающей темноте. Если моргнуть, всё вокруг на несколько мгновений возвращается на свои места. Если опустить веки, слишком велик соблазн больше их не поднимать…

Мёд на губах. Запах налитой соками листвы. Кожи мягко касается ласковое летнее тепло. Где-то вдалеке – весёлый птичий посвист, над головой шумит в ветвях случайный ветерок. Всё это пугающе настоящее, зримое, осязаемое… И ещё хуже – хочется, чтобы оно было на самом деле. Чтобы опасное, мрачное, недоброе кануло в забвение, как дурной сон. Ему снились когда-то дурные сны. Потом отчего-то перестали сниться любые.

Может быть, потому, что снов во сне не бывает?

Ладони ещё помнят прохладные, гладкие листы бумаги, но теперь под ними – нагретая солнцем дублёная кожа и жёсткие птичьи перья. Стрелы. Сегодня они принесли погибель не одному лесному зверю; пришлось, прячась в полдень от разъярённого лешего, укрыться на устроенной волхвами заветной полянке. Минует недоброе время – и ляжет под ноги тропка до самого дома, через ничейный луг, мимо братнина поля, вдоль высокого речного берега…

Изгладится из памяти долгий сумрачный сон…

И так легко на душе оттого, что он не наяву…

Чего не привидится в жаркий летний полдень посредь Гиблого леса?

Но до чего диковинный морок…

Было в нём что-то, чего теперь жаль. Дальние края, невиданные чудеса, добрые люди. Великая судьба. Но, спроси вдруг кто, между великой судьбою и простым счастьем он выбрал бы счастье. Вот это самое, которое не почувствуешь, пока оно не пропадёт. Ясное небо над листвяным пологом. Полная сумка лесной дичи. Крепкий сруб у дальней околицы, где селятся нынче младшие сыновья со всего Заречья. Златовласая красавица-жена. Долгие, долгие дни, принадлежащие понятному, правильному труду.

Тревоги таяли, словно льдинки на солнце.

Слуха коснулся дальний дребезжащий звон – нездешний, невозможный посреди лесной тиши. Он не утихал; напротив, становился всё громче, терзал успокоившийся было разум. Яр бездумно потянулся вслепую на этот назойливый шум, желая заглушить его наконец, отправить следом за дурными сновидениями. Пальцы обожгло сердитой дрожью. Ему не нравилось помнить, в чём тут дело. Если начать вспоминать, можно и не удержаться – провалиться обратно в…

…В реальность.

Яр с трудом открыл глаза. Телефон оглушительно вопил под ладонью. В тесном кабинете почти некуда падать, и, лишившись сознания, Яр всего лишь сполз по стенке шкафа – будто присел отдохнуть на лесной полянке, привалившись спиной к древесному стволу. От горькой досады перехватило горло. Хотелось назад, в несбыточное, в несуществующую жизнь…

Несуществующая жизнь – это смерть.

– Жив? – громко спросила трубка голосом Верховского.

– Да, – сипло отозвался Яр. В теле поселилось отвращение к любому движению. Какой-то частью сознания – той, что боялась боли и оправдывала сомнительные решения – он всерьёз желал прекратить тянущуюся пытку даже ценой собственной гибели. – Мне… нужна… помощь.

– Позови по личной связке.

– Нет, – Яр снова вдохнул отравленный воздух. Если его проняло, что уж говорить о тех, у кого нет дара? – Лучше… лучше я сам…

– Погоди, я переберусь поближе к медикам, – сухо приказал Верховский. На несколько долгих мгновений связь прервалась; телефон, мгновенно оказавшийся в другом месте, растерянно ловил радиоволну. – Ты готов? Уверен, что стоит рисковать?

– Да, – напряжение в мышцах не было болезненным, но отчего-то причиняло страдания. Словно бы каждым своим движением Яр мучил кого-то другого. Пошатываясь, хватаясь за всё подряд, он кое-как поднялся на ноги. – Зовите.

Верховский промешкал ещё несколько секунд – раздавал медикам указания. Его отрывистый голос заставлял сосредоточиться, не давал окончательно раствориться в подступающем иллюзорном счастье. Среди выпотрошенных шкафов и бумажных кип нет-нет да сквозил луч летнего солнца.

– Поймал направление?

Яр не стал тратить силы на ответ. Он привык закрывать глаза перед пространственным прыжком, чтобы ни на что не отвлекаться, но сейчас опускать веки слишком опасно. Ему хотя бы не нужно рассчитывать: достаточно довериться чарам, звенящим на кончиках пальцев. Звенящим… Яр никогда не чувствовал магию так искажённо.

Вокруг вспыхнул свет – не солнечный, но бледный и неровный, испускаемый длинными потолочными лампами. Ворвавшийся в грудь воздух вышиб из глаз злые слёзы: он полон был колючих запахов, он казался душным и гулким, как пустота. Чья-то ладонь легла Яру на плечо, удерживая от падения. Скверно. Он давным-давно научился не терять равновесие после прыжка.

– Что случилось? Можешь сказать?

– «Дурман», – выдохнул Яр, сражаясь с собой за каждый звук, слетающий с губ. Человек перед ним непрерывно и неуловимо менялся; строгие черты плавились, складывались в новые, новые, новые незнакомые лица. – С ума… схожу.

На это ушло слишком много воли. Больничные стены подёрнулись холодным дождевым сумраком. Льющийся с потолка свет косыми струями хлестал по лицу и плечам. Вожделенное безмятежное счастье всё никак не наступало; напротив, стало дурно и страшно. Стоявший за сырой пеленой человек медленно вытянул из ножен короткий меч. Так уже было. Седовласый сокол смотрел молча; в тяжёлом его взгляде сквозила ненависть. Дождевая вода стыла на губах, мешая говорить.

– Бей вернее, – проронил Яр почти умоляюще. Он помнил, что будет потом. Он не хотел.

Сокол не двинулся с места. Он не мог ударить: правую кисть ему отрубили воины владыки.

– Скажи хоть, за что…

Но сокол не мог и сказать. Воины владыки вырвали ему язык.

Человек, которому хватало дерзости судить и совести – убивать, не мог сделать ни того, ни другого.

Целую вечность они стояли без движения, бессильные друг перед другом.

А потом что-то случилось, и вечность оборвалась в черноту.

– Жить будет? – спросил Верховский у выглянувшего в коридор медбрата. Надеялся на положительный ответ. Не хотел больше хоронить подчинённых.

– Ну, жить-то будет, – нехорошо хмуря брови, ответил медбрат. – Вот вспомнит ли себя – другой вопрос. Пока ни на что не реагирует.

– О природе отравления получилось что-нибудь понять?

Медик издал невнятный звук, обозначавший, надо думать, крайнюю степень растерянности.

– Пока анализ крови не сделаем, ничего сказать не можем. Вашу информацию учтём, не волнуйтесь.

– Я и не волнуюсь. Мне вредно, – Верховский мрачно усмехнулся. Третьи сутки подряд нестерпимо хотелось курить, но сама мысль о том, чтобы чем-то притуплять ясность ума, вызывала оторопь. – Как только придёт в себя, дайте мне знать.

Много лет назад он просил о том же самом какого-то другого санитара. Прежде чем отключиться под действием лечебных чар, Зарецкий нёс бессвязную околесицу, как-то несуразно растягивая слова и глядя в никуда широко распахнутыми глазами. Это не походило на сонное оцепенение, до самой гибели не отпускавшее несчастного Хмурого… Но и состав за прошедшие годы могли усовершенствовать. Образец «Дурман» на фотографии какого-то бланка был помечен как самый перспективный. Медики под клятву о неразлашении получили эти снимки, а заодно и намёк на то, что в больнице с подобным уже сталкивались.

Сейчас Верховский понимал тех, кто соблазнился бы эликсиром забвения. Он и сам был бы рад вычеркнуть из памяти болезненно-жёлтое, отрешённое лицо, лишь отдалённо напоминавшее прежнего Витьку Щукина. Или суметь проникнуться подлинным хладнокровием, чтобы безупречно изображать перед убийцей собственную неосведомлённость. Или хотя бы взять себя в руки и не дать слепой машине правосудия проглотить Громова. Зарецкий со своей деятельной горячностью очень много успел за минувшие дни… Выздоровеет – получит трёпку за неоправданный риск, но он умудрился за пару суток добыть информации больше, чем сам Верховский за несколько лет. Неправильно было ворошить «Технологии будущего» руками Субботина. Вовсе нельзя было пускать дело на самотёк…