– Погоди, – он едва рот не разинул, как додумался. – Ты что ж, выходит… Оттуда? С другой стороны?

Она поглядела на него недоумённо, потом, подумав, закивала.

– Наверно. У меня бабушка в Ягодном живёт. Знаешь, где это?

Яр замотал головой, отступил на полшага. Но ведь живая же! Дураку понятно – живая… Расстроилась, задышала часто, вот-вот опять заревёт. Была бы неживая – уже б разговоры не разговаривала. А раз так… Больно, обидно кольнула зависть. Бабка говорила, волхвы через край мира ступать умеют. Ему, сыну пахаря, нипочём границу не перейти, а та вон в каких дорогих одёжках – верно, чья дочка или ученица. Закусив губу, Яр показал ей за спину, туда, где лежала невидимая холодная черта.

– Должно, туда тебе.

Она взглянула на него недоверчиво, потом, кажется, обрадовалась.

– Туда? А я думала, вон в ту сторону, но там только столбы какие-то. Вот спасибо!

Всхлипнула ещё разок напоследок, вытерла кулаками глаза. Яр не понял и половины того, что наговорила ему чужеземка. А вдруг он всё-таки ошибся? Вдруг она обычная, как все, а край мира её попросту убьёт? Ему ведь никак не узнать… Откуда-то потянуло холодом; ветер беспокойно зашелестел в листве. Должно, показалось…

– Как тебя зовут? – спросила девчонка, улыбаясь сквозь слёзы.

Яр рот раскрыл, чтобы ответить – и опять мороз продрал по коже, посильней, чем прежде. Девчонка тоже почуяла, завертела испуганно головой.

– Ты иди, – велел Пройда. – Беги скорей… Боги тебе в помощь.

Она послушалась – от страха, наверное. Развернулась и припустила прямиком к черте, будто не боялась её вовсе. Яр остался стоять, смотреть девчонке вслед. Мелькнуло среди кустов пёстрое платье – и тут же пропало, как не было. Пахнуло холодом, словно посреди лютой зимы. Пройда развернулся, наладился было бежать, да так и застыл, ни жив ни мёртв от страха.

Прямо перед ним висел в воздухе чёрный дым, как от давно не чищенного очага. Яр отступил на шаг – дым потянулся за ним; из тёмных клочьев выглянуло знакомое лицо. Его собственное. Упрямо сжатые губы, встрёпанные вихры, смугловатая кожа – только глаза белые, пустые. Неживые. Пройда попятился, для верности прижал ко рту ладонь, чтоб не проронить ненароком смертоносного слова. Покуда молчит – ещё не совсем пропал…

– Почто… пришёл? – спросил неживой его голосом.

Безглазый двойник шагнул ближе, вытянул длинную руку, сгрёб Яра за ворот рубашки. Пополз по коже мертвенный холод. Пройда что было сил толкнул неживого в плечо; без толку – тот так и стоял, как в землю врытый, глядел пустыми глазами, сжимал на горле ледяные пальцы. Не вырваться, не убежать; сам пропал, так хоть друг пусть цел уйдёт…

– Мита-а-ар! – крикнул Яр, надрывая голос. – Беги-и-и!

Неживой тотчас обернулся, уставился сквозь листву прямиком туда, где остался Митар. Вот-вот кинется! Сцепив зубы, Яр ухватил двойника за грудки; теперь не опрокинуть пытался, а удержать. Росту в них было поровну, силы у Пройды – меньше. Неживой встрепенулся, тряхнул Яра, как тряпичную куклу. Прямо так, не выпуская добычу, шагнул к ограде. Что ему мальчишка пяти лет от роду, всё равно, когда вдруг захочет, мигом Митара догонит…

– Стой ты, подлый! Не тронь его!

Яр что было сил рванул рубашку на груди двойника. Ладоням стало горячо, как от свежей ссадины; на сером льне загорелись алые пятна. Неживой вдруг взвыл, крепче сомкнул когтистые пальцы. То ли двойник развеялся чёрным дымом, то ли в глазах потемнело; блеснул на миг яркий солнечный свет – и тут же погас. Где-то невдалеке заверещал Митар. Холодно стало, как в поле посредь зимы; вмиг выстыл в груди воздух, замёрз в горле льдом, мешая дышать. Яр отчаянно дёрнулся – дотянуться до неживого, хоть чуть-чуть досадить напоследок. Не сумел. Стегнула по глазам колючая темнота, силы в руках совсем не осталось. Неживой зарычал над самым ухом, обжёг кожу мёрзлым дыханием.

А потом вдруг ничего не стало.

– А я тебе, Мара, когда ещё говорила – не жилец…

Двойник скалит острые зубы, тянет длинные дымные руки – нет, не к нему, к сжавшемуся у коряги Митару. Как ни колоти по твёрдой прямой спине, как ни тяни за коротенькую чёрную косичку – всё впустую, будто и не замечает вовсе. А другу и невдомёк, что надо бежать; сидит, сбившись в комок, скулит жалобно, глядит мимо. Раз – и упал замертво, а неживой стоит над ним, кривит злобно Яровы губы. Грудь будто ледяным копьём пробили насквозь – до того больно глядеть, а не глядеть не выходит…

– Будет тебе, бабонька. Рано ещё…

Светлокосая девчонка ногой в нарядном башмачке ступает за холодную черту и падает мёртвая. Он ей так велел. Он виноват…

– Плохо дело. Неси-ка, хорошая, из бани горячих каменьев да печь разожги пожарче…

Девчонка сидит на пеньке, прячет в ладонях зарёванное лицо. Он, спотыкаясь о коряги, несётся к ней, кричит, чтоб ни за что не ходила к краю мира. Она поднимает голову, улыбается пустыми глазами. Заговорил, дурак… Первый заговорил…

Звонко, протяжно заголосил петух. Кто-то тронул Яру лоб горячими пальцами, коснулся шеи – искал, бьётся ли жилка под влажной кожей. Жарко. До чего жарко, как в бане, как в поле в ясный день…

– Полночь. Теперь уж легче станет.

Голос незнакомый. Низкий, звучный, неторопливый. И тут же – материн, тихий и тревожный:

– Так ведь сколько уж прошло, мудрый…

– То ничего. Выдержит. Ежли до сих пор дотянул, так теперь до старости доживёт.

Ох и всыплет отец… Под замок посадит, до будущего лета велит яблок медовых не давать. Ещё и, небось, Митарова мамка пристаралась… А вдруг Митар и не жив вовсе? Яр вздрогнул, будто его ударил кто, раскрыл глаза – как сумел, широко. Темно вокруг, только алый свет от печного огня пляшет по горнице. Тени от вырезанных из дерева богов – как живые, сердито смотрят со стен пламенными глазами. Старик-волхв склонил к плечу седую голову, усмехнулся в усы.

– Погляди-ка, бабонька, верно ли говорю?

Мать ахнула, склонилась над Яром, бережно отвела с его лба вымокшие от испарины волосы. Может такое быть, чтобы она плакала? Пахнущие молоком руки поправили одеяла, под самый подбородок подоткнули пушистый белый мех. Яр увернулся, попробовал подняться и рухнул обратно на подушки; в глазах на миг опять потемнело.

– Ты, малец, полегче. Слабый ещё, – строго сказал волхв.

– Ми… Митар, – шёпотом выговорил Пройда. Губы спеклись от жара, едва шевелились. – Где?

– Спит, почитай, – старик внимательно прищурил светлые глаза. – Он-то живёхонек-здоровёхонек.

Слава богам! Митар – живой, а отец пусть выпорет, и впрямь заслужил. Мать всё гладила его по волосам, шёпотом звала по имени, будто аукала. Совестно было смотреть на неё, такую. Волхв тяжело поднялся, расправил богато вышитую рубаху, взялся за прислонённый к стене посох; должно, наскучило ему тут сидеть.

– Ты бы, бабонька, поспала хоть до рассвету, – сказал он на прощание.

– Благодарствую, мудрый, – тихо сказала мать. Глаза у неё блестели. – Чем отплатить тебе? Хочешь – серебра дадим, али мёда, али тканого полотна…

– Мне плату за помощь брать не можно, – волхв покачал головой и усмехнулся. – Бывай, хозяюшка. С утра, может, свидимся.

Сказал так – и исчез, как не было. Мать вздрогнула, вздохнула, сотворила обережный знак.

– Каково тебе, хороший? – жалостно спросила она, гладя медвежий мех на Пройдином плече. – Хочешь ли чего?

– Пить, – шёпотом ответил Яр. – Жарко…

– Так волхв повелел. Терпеть надо.

Она встала, набрала в плошку воды, прошептала короткую молитву. Села рядом на лавку, помогла ему приподняться на подушках, прижала к пересохшим губам гладкий край плошки. Яр жадно глотнул тёплой водицы. Мать с ним носится, как будто нету за ним никакой вины. А она ведь есть… Тяжкая, как камень, чёрная, как печная зола. Нипочём нельзя волхву рассказывать. Пусть хоть ножом режет – нельзя, и всё тут! А старик, как назло, с утра прийти грозился; надо спрятаться так, чтобы не нашли, и тихо сидеть, покуда он вовсе из Заречья не уйдёт…