– Верно мыслите, – она отчего-то развеселилась. – Меня зовут Лидия. Вас?

– Ноготь, – вызывающе бросил он.

– А по-человечески?

Ноготь замялся. Само собой куда-то пропало желание ей хамить.

– Александр, – буркнул он.

– Очень приятно, – церемонно произнесла Лидия.

Машина, заложив лихой поворот, выскочила на просторную набережную. Ноготь не помнил, когда в последний раз бывал в центре Москвы. Наверное, пару лет тому назад, когда не отчаялся ещё найти в столице хоть какое дающее доход занятие. Легальное.

– У вас есть желание приносить пользу обществу? – ни с того ни с сего спросила Лидия. Она в своё удовольствие выжимала газ на полупустой дороге; растаявший и заново смёрзшийся снег под колёсами не слишком её беспокоил.

Ноготь честно задумался.

– Ну… Если оно мне будет приносить.

– Сносно, – подумав, решила Лидия и пошевелила в воздухе пальцами. – Будьте добры, найдите в моей сумке телефон.

Что-то требовательно ткнулось Ногтю в плечо. Дамская сумочка, та самая, на содержимое которой покушался Хмурый, висела в воздухе без видимой опоры и жёстким уголком сердито подпихивала обалдевшего пассажира.

– Ну возьмите же! Долго мне делать поправку на ускорение? – раздражённо поторопила Лидия.

Ноготь цапнул сумку. Ничего в ней не было особенного – кроме, пожалуй, очевидной дороговизны. Такую продай умеючи, и целый год можно жить… Лидия опустила ладонь на руль, как ни в чём не бывало. Да уж… Должно быть, вызвать пламя из ниоткуда для неё – детский лепет.

– А я тоже так смогу? – осторожно спросил Ноготь, не решаясь разомкнуть застёжку на сумочке. – Как вы сейчас?

Лидия повернулась к нему и тонко улыбнулась.

– Всё зависит исключительно от вас.

С малых лет Ладмира в Заречье прозвали Рябым – за серые меты, оставленные на лице и руках болотной хворобой. А ещё Счастливцем, потому как в то лето из всех, кто занедужил, один он живой и остался. Свезло: заглянул в деревню мимохожий волхв, выходил мальчонку, имя своё оставил зареченским и наказал впредь звать сразу, не ждать, пока совсем худо станет. Тогдашний староста едва лоб себе не разбил, хвалы вознося Стридару. С тех пор, как помер старик Бажан Вихорский, и позвать-то было некого.

А Ладмир и впрямь после того стал удачлив, словно сама Рагела-судьба взяла пахарева сына под крыло. В какую бы передрягу ни впутался, выходил он всегда целёхонек, а то и с прибытком. Иной бы, может, загордился, принялся бы пробовать на зуб нежданный дар, выбился бы в большие люди – или сгинул без вести, прогневив однажды богов. Не таков был Ладмир. Усердно распахивал он по весне своё поле, сперва с отцом, а когда тому пришёл отмеренный срок – один; возил на торжище в Вихору ржаное зерно, ладил на дворе то баню, то ригу, ходил со всеми на капище благодарить богов за каждую новую весну. Под старым отчим кровом жили с ним почтенная матушка да незамужняя сестрица Милолика; когда же минуло Ладмиру двудесятое лето, привёл он в дом молодую жену – поморянку с Медвежьего берега. На неё всё Заречье сбежалось поглядеть: статная, чернокосая, со смелыми глазами и шалой улыбкой, отличалась она от ильгодских девиц, как орлица от воробьёв. В родном краю звали её Мааре, здесь же переиначили в Мару, чтоб языки не ломать о чужое слово. Под стать гордому облику оказался и нрав Ладмировой жены: взгляда перед мужчинами не опускала, старших же товарок могла подчас так приласкать хлёстким словцом, что тем только и оставалось стоять да глазами хлопать. Лиска, деревенская ведьма, крепко пришлую невзлюбила; с Лискою вместе – и половина зареченских баб. Может, за гордость и острый язык, а может, за то, что вслед поморянке все мужики оборачивались.

Чего только не говорили про чужачку! И ворожит-то она в безлунные ночи, и слово злое знает, и в Гиблый лес ходит, и с неживыми путается… Любавка, кузнецова жена, так и вовсе всем рассказывала, будто не верна поморянка Ладмиру. Мара знай себе посмеивалась. Когда стал подрастать старший их сын, все увидали как ясный день: брешет кузнечиха. Ладмир Меньшой, кроме имени, от отца унаследовал и крепкий стан, и широкоскулое лицо, и пшеничного цвета волосы – ничего не взял от матери, кроме хитроватых серых глаз. Таков же уродился и Волк, разве только в плечах поуже да нравом посмирнее брата. Третьей была Зимушка, двумя летами младше Волка, – отцова отрада, бабкина забава. Боги миловали: семью Ладмирову не брала ни снежная лихорадка, ни красная хворь; в самые лютые холода обходила Семара-смерть дом пахаря, словно вовсе позабыла сюда дорогу с тех пор, как волхв её отвадил. Так было долгих пять лет.

Шестая зима выдалась на редкость холодной. В ночь солнцеворота на небе не было луны; Лиска сказала, что то дурной знак: не видать в грядущее лето никому счастья. Свирепые метели выстелили весь мир снегами, так, что в человечий рост лежали в полях сугробы, а иной раз не выйти было за ворота: сразу за частоколом высилась холодная белая гора. Неживые бродили вокруг Заречья тёмными ночами и серыми днями, лишёнными солнца; вой их и плач студил кровь в жилах похуже жестоких морозов. Зверья из лесу охотники приносили мало, а что добывали – то никуда не годилось. Тех, кто не выдержал стужи и голодухи, против обычая не хоронили в мёрзлой земле близ капища; сжигали, едва оттащив за частокол, а когда было не выйти – то прямо посреди деревни. Всякому известно: когда вдруг свой покойник неживым обернётся, запертые двери от него не уберегут, а от нежизни, вестимо, только огонь и спасает.

Грудная хвороба, почитай, в каждом доме кого-нибудь тронула, а кого и не по разу. У Лиски быстро кончились припасённые с лета травы; зелья варить ей стало не из чего, только и осталось, что нашёптывать заговоры на сплетённые из ниток обереги да молить богов о милости. Маленькую Зимку пощадила суровая тёзка; уберегли боги и Ладмира Меньшого, а вот Волк расхворался не на шутку. Злопамятная ведьма отказалась помогать гордой поморянке: сказала, не выходит оберег, а значит, на то воля Семары. Знать, решили боги взыскать с Ладмира-Счастливца за долгие лета удачи.

Мара на недобрые знаки плюнула. Хлопотала с младшим сыном, сколько хватало сил; жгла, не жалея, дрова в очаге, кутала мальчонку в накидку из белого медвежьего меха, что привезла с собой из родных краёв, а когда становилось совсем невмоготу – ругалась сквозь зубы на своём языке, трескучем и грозном. Свекровь на неё ворчала: разве ж дело – богов гневить, на сносях-то? Раз одного уже выбрала себе Семара, то хоть другого надо сберечь. Своя бы послушалась, а поморянке всё было нипочём, ровно что стенку уговаривать. Холодов Мара боялась не больше, чем людской молвы, а в злую волю судьбы не верила вовсе.

– Богам угодно, чтоб мы жили да радовались, – упрямо говорила она, утирая Волку испарину с горячего лба. – Ежли кого и забирает Матерь – то значит, не сделать уж ничего. А покуда можно делать – так я и буду!

На исходе зимы, когда спали морозы и солнце повернуло к весне, Волк выздоровел. На потеху матери и к бабкиному изумлению, сам слез с лавки, на которой пролежал много дней, засмеялся, затопал по полу босыми ногами. За то надо было как следует богам отдариться; Ладмир-Счастливец отвёз на капище лучшего зерна, доброго мёда с заповедной борти и три серебряные деньги. Серебро положил перед вырезанным из ясеня Стридаровым идолом – в благодарность за давний подарок волхва. Строптивую Матерь же просил о новой милости, не себе – жене и не рождённому ещё ребёнку. Чтоб сбылось Лискино гадание, чтоб по весне даровали им боги сына, здорового и сильного, чтоб сама Мара, измотанная долгой лютой зимой, не ушла вперёд срока за край мира. Взамен, говорил, что угодно отдаст – хоть удачу свою волшебную, хоть десяток лет жизни. Так сказал в священном месте, на высоком берегу Малой Вихоры, у девяти ветров на перекрестье, меж зимой и весной – чтоб наверняка услыхали.

Лиска, про то разузнав, только языком поцокала:

– Не бывать тому. Где ж видано, чтоб боги задёшево дары раздавали?