Рядом с маленьким ручьем палестинской колонизации эмиграция в Америку представлялась широким потоком, но это было движение стихийное, неорганизованное. Тут сказались последствия трусливого решения, принятого в Петербурге весною 1882 года съездом делегатов от еврейских общин. Отказавшись от создания центрального органа для урегулирования эмиграции, съезд оставил большое массовое движение на произвол стихий, которые неминуемо вели к катастрофам. Балтский погром вызвал новую вспышку панической эмиграции. Летом 1882 г. в пограничном галицийском городе Броды опять скопились два десятка тысяч беженцев, не имевших средств на переселение в Америку и ждавших помощи от еврейских организаций Западной Европы. Учрежденные в главных столицах Европы комитеты помощи занялись делом эвакуации Брод от бедствовавшей массы беженцев. В течение лета и осени эта работа была с трудом закончена; большая часть эмигрантов была отправлена в Соединенные Штаты Северной Америки, остальные же рассеялись по разным центрам Западной Европы. В следующий год, когда эпидемия уличных погромов пошла на убыль, сократились и размеры эмиграции (вместо 17 тысяч эмигрантов в 1882 г. было 7 тысяч в 1883 г.); но упрочившиеся затем систематические легальные погромы — сужение «черты оседлости» и другие ограничения — снова усилили эмиграцию, которая с тех пор постепенно возрастала: в трехлетие 1884-1886 гг. по 17-15 тысяч ежегодно, в трехлетие 1887-1889 гг. по 28-32 тысячи, а в 1891-1892 г. по 50-60 тысяч (дальше, § 29).
Эмиграция, отнимавшая только часть прироста еврейского населения в России, не разрешала, конечно, еврейской проблемы в стране исхода. Оставшиеся дома миллионы должны были думать, как бороться с рецидивом средневековья. Вся тяжесть этих забот легла на еврейскую интеллигенцию. Многие из ее представителей, еще надеявшиеся на скорую перемену политического курса, продолжали борьбу за эмансипацию и культурное обновление в России. Печатным органом этих прогрессистов был «Восход», выходивший в Петербурге в форме публицистического еженедельника и научно-литературного ежемесячника (от 1881 до 1905 г.). После прекращения двух русско-еврейских органов «Рассвета» и «Русского еврея» (выходили в Петербурге между 1879 и 1884 г.), «Восход» в течение многих лет был единственным выразителем мнений прогрессивной интеллигенции, стоявшей между ассимиляцией и национализмом и постепенно склонявшейся к последнему. Под гнетом русской цензуры журнал боролся против юдофобской реакции в правительстве и обществе и не раз подвергался цензурным карам. Он долго служил цитаделью, где в те черные годы укрепились последние зелоты прогресса. В ежемесячных книжках «Восхода» печаталось все лучшее из того, что могла дать еврейская мысль того времени в области литературы на русском языке. Здесь появились почти все лучшие стихотворения Фруга в пору расцвета его таланта, последние повести Леванды и Богрова, характерные для периода поздней ассимиляции социальные романы С. Ярошевского и противоположные им по тенденции рассказы Бен-Ами (М. Рабинович), где идеализировался старый хасидский быт. Здесь же помещались многочисленные исследования по еврейской истории, особенно в Польше и России[17]. Публицистика «Восхода» еще долго не уступала старых позиций 70-х годов, которую защищали редакторы еженедельного издания (Адольф Ландау и д-р Самуил Грузенберг). Одесский публицист Менаше Моргулис, сподвижник рано умершего Оршанского (том II, § 48), стремился сочетать прежние идеалы русификации с еврейским «народничеством» («Вопрос еврейской жизни», 1889).
Ближе к самобытной народной интеллигенции была журналистика на древнееврейском языке. Газета «Гамелиц» Цедербаума в Петербурге превратилась в орган палестинофилов, хотя в ней принимали участие и такие независимые писатели, как поэт Л. Гордон, несколько лет (1886-1889) редактировавший газету. «Гацефира» Нахума Соколовав Варшаве дольше сохранила свою беспартийную позицию и просвещала темную хасидскую массу Польши по части общеевропейской политики. Оба издания превратились из еженедельных в ежедневные после смелого опыта д-ра Льва
Кантора (бывшего редактора «Русского еврея»), которому удалось создать ежедневную газету на древнееврейском языке. Эта газета («Ганом», 1886-1888) имела ту заслугу, что расширила рамки древнееврейской речи и более приспособила ее к выражению современных политических понятий, при помощи таких стилистов, как д-р Лев Каценельсон (Буки-бен-Иогли), Давид Фришман и др. Произведения изящной литературы и научно-исторические статьи помещались в ежегодных сборниках («Haassif» и «Knesset Israel», «Pardes» и другие), издававшихся в Варшаве и Одессе (1885-1896). В это время положена была основа и обновлению литературы на обиходном народном языке, идише. Вокруг петербургского еженедельника «Jüdisches Volksblatt» (1881-1890) группировались молодые «жаргонисты»; из них Шолом-Алейхем (Соломон Рабинович) и Мардохай Спектор вскоре создали свои собственные периодические издания в форме ежегодников («Jüdische Volksbibliotek» и «Hausfreund», 1889-1895).
Идейный кризис восьмидесятых годов особенно остро проявился в еврейской литературе на русском языке, родившейся под знаком ассимиляции. Раненая душа Леванды (том II, § 48) изливалась в сарказмах «Летучих мыслей недоумевающего» (ряд статей в «Восходе» и «Рассвете» 1881-1882 гг.), а когда «недоумевающий» прежний поклонник «обрусения» понял свою ошибку, он сжег свои старые кумиры. Леванда, однако, не нашел полного успокоения и в идеале возрождения Палестины, к которому склонился в эти годы, и свет ума погас в нем раньше, чем потухла последняя искра жизни (1887).
То, что открылось Леванде под конец жизни, предстало пред глазами нового еврейского поэта при самом вступлении его на литературное поприще. Уроженец еврейской земледельческой колонии Семен Фруг (1860-1916) вышел с бодрою песнью на простор южнорусских степей, но с первых же шагов столкнулся с весенней катастрофою 1881 года, и муза его облеклась в глубокий траур. Еще накануне первых погромов он готов был, в подражание русскому поэту Некрасову, воспеть любимую русскую природу и горе русского крестьянина, но уже летом фатального года он с ужасом спросил себя: «Кто же в сердце народа (русского) вражду поселил, снова к жизни призвал эту страшную, дикую силу?» — и нашел ответ в прошлом, в жутких преданиях гайдаматчины. С этого момента Фруг стал еврейским национальным поэтом, хотя писал не на национальном языке. «Я арфа Эолова доли народной, я эхо народных скорбей», — говорил он о себе. Было нечто от древнего пророка Иудеи в этом непрерывном плаче над долей народной, в гневе и проклятиях против угнетателей, в гордой мечте о возрождении еврея как бодрого пахаря на родной ниве. В дивно гармоничных стихах, на классическом языке Пушкина и Лермонтова, Фруг выражал думы, волновавшие еврейскую интеллигенцию, будил в ней высшие эмоции в годы уныния. В Петербурге, где «бесправный» поэт должен был жить под маскою «домашнего служителя» у еврейского адвоката, люди власти могли услышать звуки печали и гнева гонимого ими народа. Когда появился в свет первый сборник стихотворений Фруга (1885), раньше печатавшихся в «Восходе» и других периодических изданиях, молодого поэта поспешили причислить к лучшим представителям новой русской поэзии; но он, при всех уклонениях в сторону, остался верен своему истинному призванию — еврейского национального поэта (впоследствии он стал писать прекрасные стихи и на народном языке — идише). Его библейские перепевы являются лучшим поэтическим украшением к Вечной Книге, которую он любил так же страстно и так же глубоко понимал, как любил и понимал природу. Его опоэтизированные талмудические легенды очаровывали детей и взрослых. Целое поколение с волнением декламировало «Легенду о чаше» Фруга и вещие строки в ней: «Пусть в чашу святую и эта слеза упадет».
Судьба оторвала от еврейства родственного Фругу поэта С. Надсона (он родился уже в крещеной семье), но этот умерший во цвете лет (1887) любимец муз почувствовал влечение к гонимой нации в годы ее тяжелых страданий. Незадолго до смерти он писал:
