Когда после франко-прусской войны был заключен в 1871 году мир между победителями и побежденными, Европа еще не знала, что вместе с тем предрешалась на полвека ее политическая судьба. В этот момент, закрепивший торжество грубой силы, родилась реакция бо­лее глубокая, чем реакция, последовавшая за Венским конгрессом 1815 года. Тогда, после французской революции и наполеоновской империи, был создан «Священный союз» монархов против либе­рально-конституционных стремлений века, но через три десяти­летия вешние воды 1848 года снесли эту плотину и в Средней Ев­ропе установился, хоть и плохой, конституционный порядок, при­несший гражданскую эмансипацию и евреям. Более злокачествен­ною оказалась вторая реакция, зародившаяся вскоре после фран­ко-прусской войны и вполне созревшая к 80-м годам XIX века. Она коренилась в международной вражде, приведшей впоследствии к образованию двух европейских коалиций, тройственного и двой­ственного союзов, вооруженных с головы до ног и готовых в лю­бой момент броситься друг на друга. В Европе процвел культ ми­литаризма. Государства стремились превзойти друг друга в умно­жении своих армий, в изобретении и фабрикации орудий взаимоистребления. Это оправдывалось желанием предупредить новые войны и называлось состоянием «вооруженного мира». Культ Мар­са рядился в маску пацифизма, но трудно было под этой маской скрыть лик кровожадного бога. Родным братом милитаризма был империа­лизм. Охваченные жаждой колониального могущества, «великие дер­жавы» наперерыв гнались за захватом внеевропейских территорий и расширением своей «сферы влияния». Борьба за мировую гегемонию возбуждала взаимную ненависть и готовила кровавую жатву будущего.

Внешней борьбе между государствами соответствовала внутрен­няя борьба между народами каждого государства, также основанная на праве силы. Усилился режим «национального государства», или государственного национализма, который стремился к слиянию ино­родцев с господствующей нацией или к угнетению не поддающихся слиянию. Угнетенные же народные меньшинства отвечали на это уси­лением своего национального фанатизма. Так здоровое националь­ное чувство вырождалось в шовинизм. К этой борьбе народностей присоединялась борьба классов, борьба между капиталом и трудом, все более обострявшаяся потому, что милитаризм и национальные раздоры отвлекали внимание правительств от широких социальных реформ, которые могли бы спасти государство от страшных потря­сений. Так подготовлялись те взрывчатые вещества, которые вызва­ли в 1914 году катастрофу мировой войны, а затем ужасы граждан­ской войны, раздробившей восточную половину Европы.

Очагом «второй реакции» была Германия. Победа 1870 года была губительным ядом для страны высокой умственной культуры, увлекшейся культом «бронированного кулака». Объединение разроз­ненных государств в большую военную империю под главенством Пруссии усилило здесь до крайности принцип национально-государ­ственного унитаризма. Сама идея «государственности» преврати­лась в какой-то фетиш. Официальный историограф Пруссии Трейчке развивал в своей книге «Политика» мысль о том, что государ­ство есть «личность», для которой «забота о своем могуществе есть высший нравственный закон»; отрицание этого закона есть «хула на Духа Святого». Прежнее обожествление монарха превратилось при конституционном строе в обожествление государства, монархичес­кий абсолютизм — в государственный. Всякая общественная груп­па должна жертвовать своею индивидуальностью ради индивиду­альности государственной. Германизм, «немецкий дух» ревниво охранялся от всякого соперничества. На этой почве прусское прави­тельство в лице канцлера Бисмарка затеяло «культурную борьбу» (Kulturkampf) с космополитическою силою католицизма, исповеду­емого значительною частью населения. Церковный абсолютизм «не­погрешимого» папы Пия IX, ставший на пути имперского абсолю­тизма, был сокрушен рукою железного канцлера. Майские законы 1873 года сократили культурную автономию католиков. Патриоти­чески настроенные евреи сочувствовали «культуркампфу» и тем на­влекли на себя неприязнь католических политиков. Не предвидели они, что железный молот, ковавший государственное единство, боль­но ударит и по евреям, как ни старались они приобщиться к герман­скому национальному культу.

Создание Германской империи совпало с окончательным при­знанием гражданского равноправия евреев, и они считали своим пат­риотическим долгом поддерживать новый строй. Они старались не уступать коренным немцам в ультрапатриотизме, в служении идолу великодержавия. Многолетний процесс ассимиляции давно уже вы­травил в новом поколении еврейское национальное самосознание, заменив его суррогатом религиозного единства, которое, в свою очередь, ослабело после раскола между ортодоксами и реформис­тами в общинах, где вдобавок увеличивалось число безисповедных (Konfessionsose). Бесформенное и раздробленное внутри, германское еврейство всегда демонстрировало свое национальное единство с немецким народом. С трудом добившись звания Staatsbürger, евреи всех рангов силились доказать, что они достойны этого звания. Вме­сте с тем они, конечно, старались воспользоваться плодами долго­жданной эмансипации. Они устремились в большие города, куда раз­вившийся капитализм вообще привлекал предприимчивых людей. Главным притягательным пунктом был Берлин, где еврейское на­селение за первое десятилетие после эмансипации увеличилось в пол­тора раза (с 36 000 в 1871 до 54 000 в 1880 г.). Для крупной буржуазии открылось широкое поприще деятельности, когда разбогатевшая от французской контрибуции страна была охвачена горячкою строи­тельства, «грюндерства». Учреждались всевозможные акционерные общества, строились железные дороги, продавались и скупались ак­ции, развилась бешеная биржевая игра, — но в конце концов эта пляс­ка миллионов привела к финансовому краху (1873), разорившему огромную массу владельцев акций в среднем классе. Тогда стали сваливать вину на евреев, которые в этой спекуляции бросались в глаза лишь потому, что они вообще были пропорционально больше представлены в торговом классе (на самом деле среди видных дель­цов биржи и грюндерства фигурировало и много христианских имен, даже титулованных). В обществе и консервативной прессе поднялись крики о «золотом интернационале», о мнимом союзе еврейских ка­питалистов всех стран, представляющем такую же опасность для Гер­мании, как интернационалы черный и красный — католическая цер­ковь и социал-демократия.

Другою причиною недовольства были быстрые успехи евреев на более видных поприщах государственной и общественной деятель­ности. Образованные евреи, устремившиеся в различные области государственной службы и свободных профессий, часто выдвигались там благодаря своим дарованиям. Особенно бросались они в глаза в политической прессе: наиболее влиятельные либеральные газеты, где часто задевались больные места германской жизни, издавались евре­ями или имели талантливых сотрудников еврейского происхождения, хотя и совершенно чуждых еврейским интересам («Berliner Tageblatt», «Frankfurter Zeitung» и др.). Это «вторжение» евреев в обществен­ную жизнь вызывало раздражение в различных кругах. Потомки фео­далов, аграрии и юнкерство презирали новую денежную аристокра­тию, в которой видное место занимали евреи. Бюрократы были не­довольны вторжением еврейских чиновников в канцелярии, хотя никогда германские правительства не пускали их дальше средних ступеней служебной иерархии. Лица же свободных интеллигентных профессий — адвокаты, врачи, профессора, журналисты — испуга­лись конкуренции. В той области, где личная конкуренция перепле­талась с партийной политической борьбой, антиеврейские настрое­ния были особенно сильны. «Евреи захватили всю прессу!» — вопи­ли консерваторы всех оттенков, раздраженные популярностью ли­беральных газет. Реакционные газеты («Kreuzzeitung», католическая «Germania») старались опорочить либеральную прессу как «еврей­скую», ненациональную, хотя еврейские либеральные журналисты писали в архипатриотическом духе.