Таким образом, из среды самой бюрократии восстал против­ник правительственной системы Победоносцевых и толстых. Билеам, призванный проклинать еврейство, благословил его. Однако ре­шение комиссии не было единодушным; за «постепенные и осторож­ные» реформы высказалось большинство членов комиссии, меньшин­ство же одобряло правительственную политику. Вследствие этих раз­ногласий комиссия медлила с представлением своих заключений пра­вительству. В конце 1888 г. она пригласила для опроса группу еврей­ских экспертов, или «сведущих людей». Их допрашивали относитель­но внутренней организации еврейства: нет ли «тайного кагала», ка­ково назначение «коробочного сбора» и т. п. Экспертам предложи­ли еще некоторые вопросы о правовом положении, но все это дела­лось только для декорации. Было известно, что мнение большинства комиссии о необходимости «осторожных и постепенных» реформ не имеет шансов на успех. Передавали, что сам Александр III «присо­единился к мнению меньшинства» «Паленской комиссии». По дру­гой версии, вопрос был обсужден в Государственном Совете, где про­тивники реформы также оказались в меньшинстве, и царь дал пере­вес голосу этого меньшинства. Законопроект, не гармонировавший с политикой правительства, был снят с очереди. Труд пяти лет был похоронен в канцелярских архивах.

Последнее десятилетие XIX века наступило для евреев при тре­вожных предзнаменованиях. Ярость политической реакции в России усилилась после «чудесного спасения» Александра III и его семьи при крушении поезда на станции железной дороги Борки (17 ок­тября 1888). Под покровом церковно-мистического тумана, которым окружали это событие Победоносцев и его компания, в уме царя окон­чательно окрепло убеждение, что перст Божий указует ему спасти Россию от реформ и повернуть на путь древнего благочестия. На этой почве выросли контрреформы последних лет царствования Алексан­дра III: сокращение земского и городского самоуправления, усиле­ние власти дворянства и духовенства, выразившееся в создании ин­ститута «земских начальников» и размножении церковно-приходских школ; на ней же пышным цветом распустилась юдофобия, получаю­щая отныне какой-то зловещий оттенок в высших сферах. Английс­кий журналист, посетивший тогда Россию, рассказывает, что в 1890 г. царю была представлена одним из сановников записка о бедствиях евреев и о необходимости приостановить репрессивную полити­ку; царь сделал на полях записки пометку в средневековом духе: «Но мы никогда не должны забыть, что евреи распяли нашего Гос­пода и пролили Его драгоценную кровь». Фанатически реакцион­ное министерство Дурново—Плеве (первый был министром внут­ренних дел с 1889 года, после смерти Толстого, а второй — его товарищем) вносило в управление все инквизиторские приемы департамента полиции, где оба эти сановника раньше состояли шефами.

После того как царь отверг мнение «Паленской комиссии» о не­обходимости облегчить положение евреев, министерству внутренних дел было поручено выработать противоположный проект усиления репрессий. Этот проект хранился в строгом секрете, как некий план военных действий против неприятеля. Но сохранить секрет было трудно. Министерство разослало генерал-губернаторам копии про­екта для отзыва, и вскоре, благодаря усердию иностранных кор­респондентов, списки с этих копий стали циркулировать в Лондо­не, Париже и Вене. Весною 1890 г. в России и за границей носи­лись тревожные слухи о каких-то «40 пунктах» подготовляемого драконовского закона о евреях. Заграничная пресса подняла шум по поводу ожидаемых новых преследований (лондонский «Таймс» и орган русской политической эмиграции «Darkest Russia»). В кон­це июля (н. ст.) в обеих палатах английского парламента были сде­ланы запросы правительству относительно возможности диплома­тических представлений в защиту гонимых русских евреев, о ко­торых Англии придется иметь попечение, если они массами будут эмигрировать туда. Премьер Салисбери в верхней палате и министр иностранных дел Фергюсон в нижней ответили, что очень сожа­леют о «фактах, вызвавших запрос», но не могут входить в обсуж­дение русской внутренней политики. Когда же вслед за тем в Лондо­не стали делать приготовления к митингу протеста, русское прави­тельство поспешило заявить, что никаких новых мер против евреев оно не замышляет, и митинг был отменен. Говорили, что лорд-мэр Лондона Генри Айзекс (Isaacs), как еврей, не соглашался на этот ми­тинг, где ему, по обычаю, пришлось бы председательствовать. То было проявление «такта», но с примесью несомненной трусости, при­сущей «рабам в свободе».

Заботясь об успокоении общественного мнения за границей, русское правительство в то же время делало все, чтобы поддержи­вать тревожное настроение среди евреев в России. Секретные проек­ты и циркуляры, которые рассылались из Петербурга, встретили живейшее сочувствие среди провинциальной администрации. Неко­торые губернаторы вдруг принялись за полицейское воспитание ев­реев. В летние месяцы 1890 г., как будто по данному сигналу, в раз­ных местах появились губернаторские циркуляры, обращавшие вни­мание чинов полиции на «дерзкое поведение» евреев, которые при встрече с русскими чиновниками не снимают шапок и не кланяются. Могилевский губернатор предписал уездным начальникам приучать евреев к почтительности по отношению к начальству, а чиновники объявляли этот приказ в городах и местечках с присовокуплением угроз для непослушных (в одном городе евреям грозили телесным наказанием). Одесский градоначальник, известный деспот Зеленой, издал приказ по полиции об «обуздании наглости, проявляемой ев­реями в местах скопления публики и особенно в вагонах пригород­ных железных дорог», где они не уступают мест и вообще оказывают неуважение «лицам, носящим форму, свидетельствующую об их вы­соком положении». Такую же грубую выходку позволил себе Вилен­ский генерал-губернатор Каханов: в своем ответе на приветственную речь местной еврейской депутации он указал на «распущенность» еврейского населения, которая выражается в массовых скоплениях на улицах и т. п. Одновременное появление подобных деклараций в разных местах свидетельствовало о какой-то секретной инструкции, данной из центра с целью запугать, унизить еврея, демонстрировать его гражданскую низкопробность.

Систематическое издевательство над евреями вызвало наконец потребность протеста в прогрессивной части русской интеллиген­ции. Христианский философ, гуманист Владимир Соловьев заду­мал опубликовать протест выдающихся русских писателей и обще­ственных деятелей против антисемитского направления «русской печати», то есть русского правительства с его наемными перьями в прессе. С большим трудом удалось ему собрать под протестом свы­ше ста подписей в Москве и Петербурге; среди них были подписи Льва Толстого, В. Короленко и других литературных знаменитостей (май — июнь 1890). Как ни мягок был по форме составленный Соло­вьевым протест, он при тогдашних условиях цензуры не мог быть опубликован[12]. Московский профессор Иловайский—сомнительный историк, но патентованный юдофоб — донес в Петербург о собира­емых в Москве подписях под «юдофильской петицией», и главное управление по делам печати запретило редакциям всех газет печа­тать какое-либо коллективное заявление по еврейскому вопросу. Со­ловьев обратился с горячим письмом к Александру III, но получил через полицию внушительный совет — не поднимать шума из-за ев­реев, иначе его ждут административные кары. Так как от публично­го протеста пришлось отказаться, то пошли окольным путем. Учи­тель Соловьева по еврейской литературе (Ф. Гец) издал смиренную апологию еврейства под заглавием «Слово подсудимого» и помес­тил там предисловие Соловьева вместе с письмами Толстого и Коро­ленко в защиту евреев. Но как только книжка была напечатана, цен­зура ее конфисковала и распорядилась сжечь все экземпляры. Так затыкали рот немногим защитникам еврейства, давая в то же время полную свободу слова его гонителям.